Пленница тирана (СИ) - Шарм Кира. Страница 28

— Хорошо, — шепчу, обеими руками разводя ее ноги в стороны.

Вижу, даже в темноте, — помокрела таки девочка. Переливается все, блестит в нежных перламутровых робко подрагивающих складочках.

И снова делаю то, чего никода не делал, — раздвигаю ее губки внизу, поглаживаю складочки, чуть прижимаю, и снова отпускаю, — сам, блядь, от этого кайфуя. Красивая девочка, даже там красивая. И нежная, — вот как бутончик, росой покрытый.

— Раскрой губки, — нависаю уже над ней, вклиниваясь между ногами.

Надо бы, по-хорошему, одежду снять, — но это уже выше моих сил, — и так сдерживаюсь, как пацан, готовый на женщину наброситься.

Послушно приоткрывает, снова с шумом выдыхая.

— Умница моя сладкая, — вожу пальцами по приоткрытым губам, ласкаю, каждую складочку на них ощутить хочу. И снова — будто током простореливает насквозь, от губок этих сладких, от того, что мои они. И ни хера никому отдавать не собираюсь.

— Втяни его, — опускаю палец в ее сладкий ротик, — не вбиваясь, осторожно, медленно, ощущая шершавый язычок новым током по коже. — Всоси.

Послушно втягивает, — и меня, блядь, просто дергает всего.

На первый раз хватит нежностей, — а то реально сейчас просто изнасилую, — резко и жестко, и не один раз. Так, что сидеть потом не сможет.

Но все же помню, что она там — маленькая и нежная, что тело ее еще не привыкло, — и не тороплюсь.

Прижимаю дернувшуюся было ногу к матрасу и аккуратно упираю головку в ее вход, — а сам член рукой сжимаю, чтобы не ворваться.

Проталкиваюсь, — медленно, осторожно, давая ей привыкнуть к моему члену, дурея от ее узости, от сопротивления стенок, через которое приходится проталкиваться.

И, блядь, выдыхаю, — так, как будто сто лет под водой пробыл, когда наконец оказываюсь в ней весь. Это, блядь, — кайф!

Нет, кайф — это не то слово, это — не о том. Это — изысканный деликатес, что-то невероятное, редкое, охуительное. Такое, от чего не оторвешься, едва попробовав.

Раздвигаю ноги ее шире, и нависаю уже всем телом, удерживаясь на локтях, чтобы не придавить.

— Открой глаза, — голос совсем превращается в хрип. — Я хочу, чтобы ты на меня смотрела.

— Медленно открывает, и я, напившись этим ее фиалковым свечением, как сумасшедший, делаю первый толчок. Не резкий, — но глубокий, на всю длину. Чувствуя, как реально срывает крышу.

Всхлипывает, — а меня колотить, дрожью пробирать начинает, — от каждого звука.

От дыхания ее рваного, от зрачков сумасшедше расширенных, от того, как яркий румянец белоснежную кожу заливает.

Зубы сжимаю до хруста, — лишь бы не сорваться, лишь бы не начать вколачиваться — бешенно, со всей дури, теряя голову, — будет теперь все с ней иначе, по-другому. Нежным с ней быть хочется. И глаза ее другими увидеть, — задурманенными от наслаждения, молящими, чтоб взял ее сильнее. С болью от желания, — вот единственная боль, которую я видеть в этих фиалках хочу. И только представлю, — как срывать начинает в миллиарды раз сильнее.

Так хочу эту девочку, что прямо под кожу бы проник.

Сильнее хочу почувствовать, ворваться, проникнуть на максимум.

И заклеймить.

Везде.

Внутри, в мозгах, в каждой мысли ее собой заклеймить хочу, — чтобы только обо мне и думала, чтобы никто даже в мыслях не посмел к ней прикоснуться, — в ее, ее собственных мыслях.

— Тсссс, — провожу пальцами по прикушенной губе, так и не двигаясь. Замерев в ней так глубоко, как только могу войти. — Больше не будет больно. Теперь все будет иначе. Я дам тебе привыкнуть. Ты даже не знаешь, — скольжу по губам, по щекам ее дрожащим, пальцами, — лаская, успокаивая, — и снова дурея от нежности ее кожи, от трепетности, с которой она реагирует, — сумасшедше, разрывая что-то у меня внутри, — как это может быть… Я научу тебя наслаждаться… Я буду нежным…

Наклоняюсь ниже — даже не соображаю, как это происходит, — и пью, пью ее аромат, — от губ, от щек, всхлип ее тихий пью, — и совсем сворачивает, дергает всего, простреливая насквозь.

Толкаюсь еще глубже, обхватив ее лицо ладонями, — как будто всю ее в себя вобрать хочу, — ни вздоха, ни единого движения глаз не пропустить, не выпустить, — все себе забрать. И успокоить, снова резко дернувшуюся под моим телом.

— Фиалка моя нежная, — шепчу, доходя по последней стадии одурения от нее. Шепчу, касаясь дыханием кожи. У самых губ, — и у самого на губах колоть начинает, как будто чувствую ее, пусть даже не прикоснувшись.

Вся она — нежность, хрупкость, деликатес.

И распаляет так сумасшедше, так бешенно, как ни один огонь не взорвет.

Приходится сжать руку в кулак, чтобы снова сдержаться, чтобы не начать просто безумно ее трахать, раздирая и заполняя собой. До хруста в суставах.

И — ее взгляд, — ножом, ожогом по глазам, до самого нутра, простреливая внутренности. Взгляд нежной фиалки — полный ненависти.

Ненависть я узнавать привык. Ее ни с чем и никогда не спутаешь.

Ее я видел слишком часто, — и даже в Лондоне не успел забыть. Только причины там другие.

Видел здесь, до отъезда, — когда ломал кости и простреливал грудь.

И там, — ломая схемы и выстраивая с Лютым свой бизнес.

Удел проигравших, но не убитых духом.

Но вот такой — пронзающей, кромсающей ненависти, — не видел, наверно, никогда.

Рука сама дергается схватить ее за шею, — хрен знает, каким чудом мне удается ее остановить. Самого себя перехватить, чтоб в горло ее сейчас не впиться, — и вместо этого снова просто провести по щеке.

— Я хочу, чтобы мы начали с чистого листа, Фиалка. Может, в прошлый раз я немного и перегнул. Но говорю тебе — все у нас может быть иначе.

Снова всхлипывает, дрожью всем телом, которое я сейчас, как свое, чувствую, глаза прикрывает, будто раздумывая, — или скорее, — нет, будто сбежать от меня хочет.

— На меня смотри. Ты же видишь, — к тебе во мне нет зла.

Сажусь на постели, не выходя из нее — такой сладкой, такой пульсирующей, подхватывая рукой за спину, на себя перекатываю, к груди прижимаю, — слушая, как жаркой мощью бьется рядом с моим ее маленькое сердечко, — и распаляюсь еще сильнее.

— Открой глаза, — не двигаюсь в ней, не толкаюсь, жду.

Я, блядь, эти глаза видеть хочу!

Напротив своих, совсем рядом. Я оттенками их сумасшедшими любоваться хочу! И видеть, как в них заплещеться совсем другое…

И снова этот взгляд — нет, больше не такой! Все та же ненависть — только в миллион раз помноженная. Как будто разрезает меня на тысячи кусочков, прожигая на хрен мою собственную сетчатку.

Сдираю с себя одним вхмахом, бросая на постель.

— Блядь, Фиалка, я ж с тобой по-человечески хотел! Лучше, по-твоему, чтоб тебя у Маниза во все щели ебали? Все, кому не лень, да, так было бы лучше?

Сам не заметил, как навис над ней, — а девка в комочек свернулась и вздрагивает. Не смотрит больше, снова глаза закрыла.

И правильно.

Что бы ни сказала, как бы, блядь, ни притворилась, — а в них все нутро, все чувства полыхают, — и хрен спрячешь. А я убивать привык после того, как вижу такой взгляд. Только, блядь, в жизни бы не подумал, что увижу его в постели!

— Можешь не дергаться, — отпускаю руку, уже успевшую сжать ее плечо. — Ничего сейчас не будет. И так, как предлагал тебе — не будет. Сама придешь. И будешь ублажать — так, как и должна делать шлюха. И мне будет по хрен, — умеешь ты или нет. Будешь! И только попробуй сделать что-нибудь хреново! Ты — моя вещь. А вещи должны удовлетворять хозяина, — иначе они идут в расход.

Вышел, хлопнув дверью, — с такой силой, что дом задрожал.

Глава 37

визуализация

Глава 38

Блядь! Да кто она вообще, на хрен, такая?!

Я — ей, шалаве, предложил то, о чем эта блядь даже мечтать не смела! Я, блядь, о ее удовольствии, на хрен, думал! Да сам факт того, что прикоснулся к ней — уже меня самого охреневать заставляет! А остальное все — вообще, — просто, на хрен, запредельно!