Игрушка для хищника (СИ) - Шарм Кира. Страница 36

— А я в твоем доме — в гостях, или… — мнется на пороге, переступая с ноги на ногу, а у меня уже рвет крышу. Рука сама дергается схватить и притянуть к себе. И на хрен все разговоры, — я хочу слышать, как бьется ее сердце у меня под кожей, когда, накрыв губами, вытягиваю ее дыхание, — и никаких ты-я уже не остается. Но малышка пришла поговорить, — значит, для нее что-то важно. И я вздыхаю и сдерживаюсь, одергивая уже дернувшуюся руку.

— Или, малыш, — вздергиваю бровь. С чего бы?

— Значит, я тоже могу установить свое правило для этого дома?

Ох, если бы ты знала, сколько ты всего можешь! Сколько власти надо мной в твоих крошечных нежных ручонках! У самого над собой столько нет. Ты же все можешь теперь. Даже спалить меня целиком на хрен вместе с этим домом.

— Можешь, конечно, малыш.

— Тогда — новое правило! — ликует, а губы закусывает и глазами начинает стрелять. — Когда ты дома, душ мы принимаем вместе!

Не двигаюсь, только смотрю на нее сумасшедшим взглядом и чувствую, как дергается мое тело.

Медленно снимает с себя шорты, трусики, и, с этими своими глазами сумасшедшими, в которых отражается все то, чего нет и не было никогда во мне, но теперь, вместе с ней вдруг откуда-то появилось, переступает ко мне через бортик.

Вода хлещет по нам обоим, — но она будто не замечает. И я даже не дергаюсь, чувствуя, как именно от этих глаз окончательно облазит та моя шкура, которой не содрать с себя ни мочалкой, ни наждаком.

Руку мою к себе притягивает, ладонь раскрытую к губами прижимает, и от ее вздоха в этот момент я сам внутренне сто раз кончаю, — и опять не верю, что все это — со мной, по-настоящему. И как будто спиралью какой-то несусветной меня в нее вкручивает, — в глаза ее, в самую душу, — и самого внутри насквозь пронзает.

— Света, — хриплю, внутри все пересыхает, — и никакая вода не поможет, ничего, — кроме нее. Я без глаз этих, без ее дыхания, — растрескавшаяся пустыня, — и теперь даже не понимаю, как эта пустыня могла что-то делать, говорить и двигаться. Никак.

Рывком на себя, впечатываясь в губы, ловя ее тонкий вздох, как сумасшедший дрожа всем внутри от ее закрывшихся тут же в блаженстве глаз, от дыхания этого с легкими стонами.

Так не бывает. Я каждый раз — не верю. Не понимаю, что все это — настоящее, со мной. Каждый миг проснуться боюсь.

И хочу проснуться вместе с этим. Проснуться, пока не втянулся окончательно. Потому что потом уже не смогу. Потом это пробуждение меня размажет на хрен.

Зарываюсь в волосы, втягиваю ее аромат и собственный животворящий воздух. Каждый раз надышаться не могу, напиться ею, — и всегда, как в последний, — жадно, лихорадочно, до одури.

До сих пор не верю, что она тянется ко мне, что вот так вообще тянуться ко мне может, за что? Как?

И скручивает, — каждый раз скручивает от этой, мать ее, невозможности.

— Света, — впиваюсь в бедра руками, подтягивая вверх, к себе.

— Почему никогда не говоришь, что я — твоя, — руками лихорадочно по мокрым перепутанным волосам.

Да, ни разу — с той самой нашей первой ночи. А я… Сколько раз хочу это сделать, сколько раз назвать своей, но даже в мыслях не получается! Не моя, — знаю, что не моя, и не будет это сокровище никогда моим! Не может быть.

— Скажи… Скажи, Артур, — лицо мое руками обхватывает, глаза ее по моим так лихорадочно бегают, как будто весь мир сейчас от этого зависит. — Скажи!

— Моя… — выдыхаю и сам себе не верю. И тому, что смог это сказать…

— А ты? Ты мой? — тревога, сумасшествие в глазах, и… Страх?

Боже мой, глупая, неужели ты не чувствуешь, не видишь, не понимаешь?

Твой, со всеми потрохами твой, — давно, даже не знаю, с какой секунды. Насквозь твой, — да и нет во мне уже ничего своего.

— Твой, — дышу в ее распахнутые губы. — Навсегда, Света. Навсегда.

Всхлипывает, а глаза подергиваются напряжением. Не ждала, дурочка. Не верит…

Вырывается, выпутывается из моих рук, извиваясь, — и я осторожно опускаю ее вниз. Не двигаясь.

Сама мои руки по бокам опускает и ладошки к груди приставляет, скользя по мышцам, по каждому нерву.

И скользит губами вниз, а меня от сумасшедшего, бешенного желания уже взрывать начинает.

Рычу, когда ее губы обхватывают мою дергающуюся головку, а пальцы начинают скользить уже по напряженному члену. Но не дергаюсь, не двигаюсь, всеми силами удерживаю себя, чтобы не схватить за волосы по привычке, как с остальными и не начать, как озверевший, толкаться в рот. До хруста сжимаю кулаки и заставляю замереть себя, окаменеть все тело.

И, блядь, чуть не кончаю, когда она, — так нежно и так неумело начинает всасывать в себя мой уже совсем раскаленный от жажды ствол…

И тут же сгибаюсь от вспышки в мозгах. Как молотком по хрусталю прорезает картинка, где я ее тогда… Так жестко, так резко, в рот, по самое горло, как задыхалась она тогда, как скулила… Блядь…

Чернота лютая перед глазами, — и все вокруг сейчас крушить готов, особенно себя, — на части, на осколки. Заталкивал подальше все это, — а ведь нет, ни хера, не затолкнулось. Дергаю от себя, — грубо наверное, за волосы, — даже не соображая.

— Ты что, Артур? — и глаза ее — изумленные, полные слез и какого-то отчаяния. — Ты что?

— Тихо, малыш, тихо, — прижимаю ее, уже теперь извивающуюся, изворачивающуюся, к себе, — а перед глазами уже другие картинки поплыли. Девчонки той, которую уберечь не сумел и остальных… И Альбиноса, мать его, ухмыляющегося…

— Я не такая, как они, да? — ревет, слезы с водой из душа хлещущейся на лице смешиваются, по груди стекают.

— Как кто, маленькая, — и снова я будто уже не здесь, — а там, в настоящем, реальном мире, — где все по-настоящему, как бы оно ни было, где невозможно все то, что мы тут себе придумали и во что поверили.

— Как все твои… женщины… Не умею ничего, да? Надоела тебе? Скучно со мной?

— Дурочка, — прижимаю к груди, сжимаю мокрые волосы на затылке, — и сам задыхаюсь от всего этого. Разрывает. — Никого, кроме тебя, для меня нет.

— Тогда — почему, Артур? Зачем ты меня оттолкнул?

— Маленькая, — целую ее спутавшиеся волосы, облепившие мое лицо. — Перестань. Я же с ума от тебя схожу.

— Как? — и губы с каплями слез уже скользят по моей шее. — Как по мне с ума сходишь?

— Вот так, — подбрасываю к себе наверх, заставляя обвить ногами мои бедра. Резко насаживаю на себя, слушая, как звоном в ушах отдаются наши переплетенные хрипы. — До одури, — задыхаясь, толкаясь внутри. — До невозможности, — прикусываю сосок, дергаясь от того, как она стонет и запрокидывает голову. — До того, что задыхаюсь, когда ты не рядом, — накрываю пальцем пульсирующий жаркий клитор, сдавливая его с тихим рычанием. — До того, что себя самого с тобой теряю и рассыпаюсь на куски, — ее крик пронзает каждую капли крови в моих венах, и я таки реально схожу с ума, когда она начинает сжиматься вокруг меня, — жадно, судорожно, скользя по моей груди острыми сосками, до крови прикусывая губы.

Сам перехожу на рев, уже ничего не соображая, не пытаясь сдерживать свой безудержный напор, — вдалбливаюсь все сильнее, все более жадно, — и даже когда она, в последний раз вскрикнув, обмякает в моих руках, а ее глаза закрываются, — не останавливаюсь.

Она внутри уже вся расслабленная, и даже губы не шевелятся, — малышка моя, всегда выключается после оргазма, — а я остановиться уже не могу, вдалбливаюсь, как сумасшедший, — и хочется, как же, мать его, хочется, из нас обоих все наше прошлое сейчас выбить, вместе с памятью, на хер, и вонзаться в нее так жадно, так глубоко, так бешено, — чтобы реально своей сделать, — навсегда, чтобы навеки там прорасти и остаться, слиться и никогда оттуда не выходить…

Сам дрожать начинаю, когда чувствую зарождающуюся внутри нее мелкую дрожь. Сама еще висит на моих руках, пошевелиться не может, губами что-то пробует, а ни раскрыть, ни сказать ничего не получается, — и внутри все трепещет, начиная дрожать все сильнее и сильнее, — и тихо охает, снова начиная сжимать меня с бешенной силой, — до боли, до искр из глаз у меня, до пелены уже совсем другой, не яростной, блаженной перед глазами.