Токио - Хайдер Мо. Страница 6

Идти некуда. Ночь была теплая, в парке тихо. Надо мной зажглась огромная красно-белая башня Токио [17]. Солнце зашло, и в деревьях загорелись лампы. Вскоре на соседних скамейках ко мне присоединились бездомные. Бродяги, как бы ни были оборваны, пришли с какой-то едой, у некоторых она была положена в лакированные коробочки [18]. Я сидела на скамейке, ела печенье и смотрела на них. Они ели рис и тоже поглядывали в мою сторону.

Один из бездомных принес с собой несколько листов картона. Положил их возле входных ворот и уселся сверху. Кроме очень грязных шорт, на нем ничего не было. Он долгое время смотрел на меня и смеялся, подрагивая толстым животом – крошечный сумасшедший Будда, вывалявшийся в саже. Я не смеялась, а молча на него глядела. Невольно мне припомнилась фотография в одном из учебников. На снимке был запечатлен голодающий житель Токио после войны. В тот первый год японцы жили на опилках и желудях, шелухе арахиса, листьях чая и сорняках. Люди умирали от голода на улицах. Человек из моей книги расстелил перед собой кусок ткани и положил на нее две грубо сделанные ложки. Меня в подростковом возрасте очень беспокоили эти ложки. В них не было ничего особенного – не серебряные, не гравированные, это были обыкновенные ложки на каждый день. Возможно, у него больше ничего не осталось, а ему надо было есть, и он хотел продать их тому, кто, кроме ложек, ни в чем не нуждался.

Тот период назвали «луковой жизнью». Каждый слой, который снимали, заставлял все горше плакать, и даже если вы находили еду, не могли донести ее до дома, потому что в уличной грязи заводилась дизентерия и вы могли заразить ею свою семью. В гавань прибывали дети из независимой Маньчжурии, на их шеях на шнурках болтались коробочки с прахом родителей.

Возможно, то была плата за невежество, думала я, глядя на голого бродягу. Возможно, Японии приходилось расплачиваться за невежественные поступки, совершенные ею в Нанкине. А невежество – как внушали мне-на каждом шагу – не оправдывает зло.

Проснувшись утром, я увидела, что бездомные ушли. Вместо них на противоположной скамейке, широко расставив ноги и опершись локтями на колени, сидел западный человек примерно моего возраста. На нем была выцветшая футболка со словами «Папаша Блейк. Убойная смесь», на шее – кожаный ремешок с привязанным к нему зубом, похоже, акульим. Щиколотки парня были голыми и загорелыми. Он улыбался, словно я была самым забавным существом, которое он когда-либо видел.

– Эй, – сказал он и поднял руку. – Ты выглядела такой беззаботной. Сон ангела.

Я поспешно села, сумка при этом движении свалилась на землю. Схватила кардиган, завернулась в него, похлопала себя по волосам, утерла рот и глаза. Я знала, что он надо мной смеется и смотрит так же недоуменно, как и большинство людей, увидевших меня впервые.

– Эй, ты меня слышала?

Он подошел и встал рядом, тень от его фигуры упала на мою сумку.

– Я спросил: ты меня слышала? По-английски говоришь?

У него был странный выговор – не то английский, не то американский или австралийский. Или все вместе взятое.

– Ты говоришь по-английски? Я кивнула.

– А, значит, говоришь. Я снова кивнула.

Он уселся рядом со мной на скамейку, вытянул руку – прямо перед моим лицом, чтобы я не сделала вид, что ее не замечаю.

– Ну, привет, меня зовут Джейсон. Я уставилась на его руку.

– Я сказал: «Привет, я Джейсон».

Я поспешно пожала ему руку и отклонилась в сторону, чтобы не соприкасаться с ним. Пошарила под скамейкой в поисках сумки. Так было и в университете: парни дразнили меня, потому что я решительно их сторонилась. От их издевательств мне хотелось уползти в какую-нибудь нору. Нашарив туфли, я стала их надевать.

– Это что же, твои туфли? – спросил он. – Ты действительно собираешься их надеть?

Я не ответила. Туфли были старомодными – черные, закрытые, на шнурках, на толстой подошве. Они явно не годились для жаркого дня в Токио.

– Ты всегда такая неприветливая?

Я надела туфли и начала их зашнуровывать, при этом затянула крепче, чем требовалось. Пальцы слегка побелели от усилия. Волдыри на щиколотках болезненно соприкоснулись с жесткой кожей.

– Кул, – усмехнулся он. Он произнес это слово, как кюл. – Да ты и в самом деле со странностями.

То, как он это проговорил, оторвало меня от моего занятия. Я повернулась и взглянула на него. Солнечные лучи пробрались сквозь деревья, и я увидела, что у парня черные коротко стриженные волосы с мягкими завитками на затылке и вокруг ушей. Иногда, хотя никто бы не догадался, а сама я в этом не призналась бы, я вдруг начинала думать о сексе.

– Так и есть, – сказал он. – Верно? Не обижайся, ты странная в хорошем смысле, как это бывает у англичан. Ты ведь из Англии?

– Я…

Позади него выстроились каменные дети. Сквозившее между ветвями солнце подбиралось к ним, слизывало росу с плеч и шляпок. Спокойные небоскребы отбрасывали отражение Токио, чистое и прохладное, как пещерное озеро.

– Я не… – тихо сказала я. – Я не знала, где спать.

– Ты не устроилась в отель?

– Нет.

– Ты только что приехала? – Да.

Он рассмеялся.

– У меня есть комната. У меня около ста комнат.

– У тебя?

– Да. В моем доме. Ты можешь арендовать там комнату.

– У меня нет денег.

– Привет! Мы же в Токио. Не слушай экономистов, денег здесь полно. Надо только открыть глаза. На каждом углу есть клубы, где девушки развлекают гостей.

Девушки в университете часто фантазировали, представляя себя в токийских клубах. Воображали, как много они там заработают, мечтали о подарках, которые посыплются на них, как из рога изобилия. Я тем временем помалкивала в уголке, завидуя их откровенности.

– В одном из клубов я работаю официантом, – сказал он. – Представлю тебя маме-сан, если захочешь.

Краска бросилась мне в лицо. Он и представить не мог, что я чувствовала, воображая себя в таком клубе. Отвернувшись, я закончила шнуровать туфли. Поднялась, отряхнула одежду.

– Серьезно. Деньги очень приличные. Этих заведений пока не коснулся спад деловой активности. А мама-сан любит странных девушек.

Я не ответила. Застегнула на кардигане молнию, перекинула через голову сумку, чтобы лямка легла по диагонали.

– Извини, – сказала я неловко. – Мне пора.

И пошла от Джейсона через парк. Налетел ветерок, в руках каменных детей затрещали игрушечные мельницы. Солнце осветило небоскребы.

Он догнал меня у выхода из парка.

– Эй, чудачка, – окликнул он.

Я не остановилась, и он пошел рядом, широко улыбаясь.

– Постой, вот мой адрес.

Он вытянул руку. Я остановилась и посмотрела на его ладонь – на ней лежал обрывок от сигаретной пачки с нацарапанным адресом и номером телефона.

– Возьми. Ты у нас будешь забавной. Я молча смотрела.

– Ну, бери же.

Я поколебалась, но все же взяла картонку. Наклонив голову, продолжила путь. Позади себя услышала смех.

– Ты потрясающая чудачка, и ты мне нравишься.

В то утро, когда официантка из кафе «Бэмби» принесла мне охлажденный кофе и кусок дыни по-датски, она поставила также на стол большую тарелку риса с шариками жареной рыбы, две маленькие тарелочки с маринованными овощами и пиалу с супом мисо.

– Нет, – сказала я по-японски. – Нет, я этого не заказывала.

Она оглянулась на менеджера. Тот проверял кассовые чеки. Официантка повернулась ко мне, подняла глаза к потолку и приставила к губам палец. Позже, когда принесла счет, я увидела, что она проставила в нем лишь деньги за дыню. Я сидела, не зная, что сказать, смотрела на нее, а она уже пошла к другим столам, на ходу вынимая блокнот из кармана туго накрахмаленного передника и почесывая в голове розовым карандашом. С такой добротой встречаешься не часто, во всяком случае на моем опыте. Мне вдруг захотелось узнать, кто у нее отец. И дед. Интересно, говорил ли он с ней когда-нибудь о том, что случилось в Нанкине. Долгие годы в школах не говорили о том побоище. Все упоминания о войне были изъяты из учебников. Большинство взрослых японцев имело лишь слабое представление о том, что произошло в Китае в 1937 году. Интересно, знакомо ли официантке само слово – Нанкин?