Уход на второй круг (СИ) - Светлая Марина. Страница 19
— Ты совсем с катушек слетел? — икнула Илона.
— А в чем я не прав, позволь узнать?
— Ну ты-то уверен, что прав.
Он завис. На секунду. Потом зло сверкнул глазами в ее сторону и ринулся вниз. До свиста в ушах. Знал, что она не виновата, знал, что перегибает, но ну его к черту, пытаться удержать себя. Лучше игнорировать. Так и он, и Илонка сохраннее будут. Заодно есть шанс, что на Петьку не срикошетит.
А виновата во всем одна-единственная сука, не имеющая ни малейшего представления обо всей его чертовой жизни, но посчитавшая себя способной делать выводы. Да хрен ей, а не выводы.
Парамонов сцепил зубы, устраиваясь в машине, дал сигнал в диспетчерскую, что освободился. И закрыл глаза. Хоть на несколько минут. Подумать. Потому что понимал — еще пока смутно, на уровне подсознанки — пока он не решит эту проблему, проблема будет мешать ему жить. Какое-то внутреннее решение принять было просто необходимо, иначе сожрет себя, в конце концов.
Умение жрать себя было его особенным талантом и призванием. Рация ожила меньше чем через пять минут.
«112, вы с Русановки не уехали?»
«Едем на станцию».
«Вызов на Миколайчука, 4. Цветочный павильон. Женщина, 40 лет, потеряла сознание».
Да разве с такой работой вообще можно хотя бы пытаться что-то осмыслить? Тем более, придумать месть — жуткую и коварную.
— Спасаем цветочницу, — крякнул Парамонов, быстро глянув на Петьку.
— О! Прям романтика, — хохотнул водитель. — Пока вы там миссию выполнять будете, куплю Аньке роз. Все бабы любят.
«Все бабы хренью страдают!» — мысленно выругался Парамонов. Но язык себе на этот раз прикусил. Во-первых, все-таки Илона. Во-вторых, Петьке вряд ли понравилась бы столь нелестная характеристика как его инициативы, так и его жены.
С миссией складывалось сумбурно. Потерявшая сознание женщина сидела на стульчике в цветочном магазине — продавщица любезно уступила ей свой. И кудахтала над той, как квочка.
— А мужу позвонила? — верещала она.
— Да позвонила, позвонила, не рванет он сюда с работы.
— Вот беда. Как же так…
— Вы помолчать можете? — злился на тупых баб Глеб Львович, пытаясь продраться к пациентке — необъятной знойной красавице с живописными дредами. Бледной, уставшей и громко охающей.
— Я… когда с солнца заходила сюда, перед глазами искры, в ушах зашумело, вот и… еще и в жар бросило…
— Так ведь ноябрь! — восклицала в свою очередь цветочница.
— Тихо! — снова выпалил Парамонов, замеряя давление страдалице. 80 на 55. Потрясающе.
Еще спустя пару минут в ее сумке обнаружилась обменная карта.
Тридцать четвертая неделя беременности.
Потрясающе вдвойне. Особенно при учете болей внизу живота.
— Петька, ты цветы выбрал? — уже по-настоящему ревел Парамонов. — Нам тут дамочку на п*здоремонтный завод транспортировать. Бегом!
Петька и побежал бегом к реношке, по дороге распахивая дверцы, закинул цветы, которые все же успел купить, завел двигатель и ломанулся обратно к Глебу.
— Я никуда не поеду! Мне еще шесть недель до родов ходить! — выдала новую информацию к размышлению пациентка.
— Супер! А отвечать за тебя кто будет? Она? — Парамонов ткнул пальцем в цветочницу.
— Я не могу, у меня рабочий день не закончился!
— Я не поеду! У меня сумка дома. И я не хочу еще рожать!
— На сохранении полежишь. Сумку муж привезет. Поехали!
Дамочка засомневалась. Засомневались, кажется, даже ее дреды. Но времени ждать у Глеба Львовича особо не было. До пересменки оставалось продержаться еще с час. И есть шансы, что эта красавица будет последней. А потом неизвестно как, но придется держаться дома.
— Илона, ну включи наседку, а! — обреченно вздохнул Парамонов.
— Девушка, — тут же заговорила Илона, будто ее и вправду включили. — Не хотите сейчас рожать — не надо. А в больницу надо. Там хорошо, спокойно и кормят. А может даже к вечеру уже и отпустят.
Глеб плюнул и выперся на улицу. Кури-и-и-и-и-ить!
Одна готова угробить и себя, и ребенка, потому что в больницу не хочет. Но то ладно, что взять с беременной? Другая — от мужа гуляет направо и налево. Ну и пусть, что только с ним, вроде. Хотя ему и не было интересно, с кем еще может спать Илона. Чего ей тот Олежа сделал? Нормальный мужик, на двух работах работает. Электриком и сторожем. Летом новую машину купил — Илона хвасталась. Что ей не так? Третья при первых же трудностях — сдает нахрен. Предает. Продает. Оставляет в одиночестве, со всем дерьмом — одного. Потому что перестал соответствовать статусу.
И четвертая. Которая ни к селу, ни к городу. Которой он вообще нахрен не нужен. Которая тупо воспользовалась. Зачем? Для самоутверждения? С каких это пор для самоутверждения нужно опускать других людей? Или это он такой лошара — с ним можно?
Парамонов зло сжал меж зубов сигарету. Время истекало. Надо что-то решать. Что-то, черт подери, решать, иначе он правда явится к этой дуре, трахнет ее снова, пока дурь из головы не вылетит… и на сей раз ей вряд ли это понравится. Потому что ему тоже надо самоутвердиться. Имеет право — она сама ему дала его своей выходкой.
В дверях цветочного показались Илона и барышня в дредах.
— Уговорила? — проворчал Глеб.
— В больничке же лучше, чем в магазине, да, Глеб Львович? — порола откровенную чушь Илона.
— Гора-а-а-аздо! Садитесь! — он открыл дверцы минивэна, помогая женщинам войти.
Последние минуты смены сопровождались светомузыкой — у беременной ко всему прочему открылось кровотечение. Сдавая ее в приемник гинекологического отделения, Глеб, наконец, почувствовал облегчение. Феерия идиотизма подходила к концу. Далее начинался его персональный идиотизм, который казался даже привычным.
И вместе с ним пришло четкое осознание, что он созрел для дальнейших действий.
У нее война?
Ок, у него тоже. Почему нет? У всех людей собственные войны. Внешние, внутренние. Кровавые и не очень. Его длится с тех пор, как вышвырнули за шкирку из нормальной жизни.
«Работай, Парамонов, локтями».
А Парамонов не умел локтями, не хотел. Он сам всегда был танком, прущим напролом. Безо всяких локтей. Лбом проталкивался. А потому его откровенно задрало чувствовать себя покореженным.
Заполнив необходимые бумаги на станции и вручив их старшему врачу смены, он торопливо переоделся и выскочил на улицу, глядя по сторонам. Петрусь еще толкался у машин.
— Букет давай! — подлетел к нему Парамонов.
— Чего? — обернулся Петька. — Нахрена?
— Ты отработал двенадцать часов, а я сутки. На ногах не стою, а цветы позарез надо. Сколько ты там за них отдал?
— А Анька?
— А Анька перебьется. У нее ты есть — нафига ей букет?
— Та бухтит вечно, что я типа того… привык, не ухаживаю.
— Ну ты ей завтрак в постель… или лучше ужин приготовь. Или там… пропылесось. Я тебя учить буду, Петька?
— А тебе зачем вообще? — спохватился водила.
Зачем ему? Зачем? Самому бы знать. Сто лет ни за кем не ухаживал. Обходился — сначала Вера, с самого универа почти. Как-то сразу вместе. Теперь по случаю, а случаев хватало. Чего далеко ходить — бабы и правда на него всегда вешались. А тут? Вот тут зачем?
— Надо. Потом расскажу, — сделав серьезное лицо, сообщил он водиле. Так, что сразу ясно — Илонка тут ни при чем. Еще не хватало, чтоб эта дура потом ему что-то предъявляла.
— Илонка тебе не простит, — заржал Петька и сунул букет Глебу. — Красивая или умная?
«Стерва!»
— Да… особенная, — пробормотал он, разглядывая светлые розочки — не белые, не кремовые, не розовые. Как будто пепельные. — Так и не объяснишь…
— Тогда Илонка верняк не простит, — скорчил и Петька серьезную мину. — Иди, сын мой, но не говори, что я не предупреждал.
— Не скажу, — вздохнул Глеб. И, махнув рукой, поплелся к метро — вместе с букетом. Сонный, уставший, злой, как сто чертей. Или как один большой Парамонов.
План выкристаллизовался вполне определенный. Как-то разом и сам собой. Будто бы последние несколько суток он только тем и занимался, что обдумывал детали, а не выдал его целиком сразу.