Уход на второй круг (СИ) - Светлая Марина. Страница 36
С поминок она уехала почти сразу, чем обидела свекровь, — но не могла больше сдерживаться. У всего имеется свой предел прочности. И истерично ревела в подушку в пустой квартире, среди его вещей, занавешенных зеркал, фотографий, где он живой и веселый, где они счастливы.
Чуть позже на нее обиделся и его отец, когда она отказалась поддержать его. Но разве месть оживит Ивана?
Разве вернешь в шутку брошенное: «Не научишься грязные вещи складывать в корзину — домой можешь не приходить!», — ставшее последним сказанным между ними.
Разве можно изменить день, когда она, так и не услышав голоса мужа, позвонила Денису.
«Ну хоть ты ответил! — весело возмутилась она. — Вы что там, дрыхнете? Где Ванька?»
«Ты только не волнуйся».
«О чем?»
«Ты когда вернешься?»
«Что случилось? — стало страшно, пальцы мгновенно заледенели, мысли замедлились. — Денис, где Иван?»
«Нет его больше, Ксюш. Погиб Иван».
«Не мели чепухи! — взвизгнула сестра. — Вы идиоты! Где он», — отказывалась она принимать непоправимое.
«Ксюш!»
«Он не мог, слышишь? Не мог! Меня бросить не мог. Сейчас особенно не мог. Он же не знает еще. Я приеду — и скажу ему, и он обрадуется, потому что давно хотел, говорил, ты крестным будешь…»
Она говорила, и говорила, и говорила. О бантиках и доме за городом, о путевках в пансионат, о не выбранном имени, о галстуке, который она присмотрела на день рождения отца. Еще, конечно, полтора месяца, но все же… А потом замолчала. На много дней заменив односложными ответами все чувства.
«Почему эта пьяная сволочь не сдохла в чертовом пожаре?» — самая длинная фраза, которую Ксения произнесла, вынудив брата рассказать о том, как все случилось.
И наращивала панцирь, превращала собственную жизнь в распорядок, находя в этом достаточные основания для того, чтобы просыпаться каждое утро, помнить, не быть вдовой.
Потому что любит. Что бы ни случилось, где бы он ни был — любит! И в радости, и в горе.
* * *
— Живот…
— Где? Сверху? Здесь? — пальцы в перчатках забегали по голой коже.
— Да… — это все, что смог выдохнуть пациент лет тридцати пяти, поджарый, длинный и сейчас похожий на скульптуру в музее мадам Тюссо.
— Язва обострилась? Он же на диете! Все предписания выполнял, — заплакала его супруга, стоявшая у изголовья кровати.
— Рвало? — нахмурился Парамонов, обращаясь уже к ней, и тут же обернулся к медсестре: — Илон, готовь Анну Дмитриевну.
— Сразу рвало, — продолжала хныкать женщина. — Утром прошло, только голова кружится. И вот это… — а потом, утирая слезы, спросила: — Простите, а что за Анна Дмитриевна?
— Анальгин с димедролом, обезболивать будем. А по времени сколько?
— Часов с пяти утра мается.
— То есть восемь часов? Чего ждали?
— Что пройдет.
— Аааа… Илон, чего там?
— Сейчас, уже, — ответила Илонка, орудуя шприцом.
— Короче, мы его забираем, — Парамонов снова взглянул на жену пациента.
— Да как же!
— Сами говорите, что язва.
— Но вы же вкололи, сейчас отпустит.
— Без госпитализации не обойтись. Вы видите, что с ним?
Женщина снова всхлипнула.
— У нас медицинская карта дома. Надо?
— Тащите, — кивнул Глеб. — Илон, кликни, пожалуйста, Петьку. Пусть носилки несет.
Пока все разбежались в разные стороны, он поскреб пальцем висок и снова взглянул на больного. Черт знает, что такое, а не смена! Один за другим два ложных вызова, потом дохлый бомж в подвале — жильцы дома вызвали бригаду, да поздно. Теперь вот этот язвенник. А он просто чертовски устал. И более всего — устал думать. Думать и бесконечно прокручивать в голове то, что происходит в жизни.
Пациент снова страдальчески замычал, раскрыв глаза и растерянно, как ребенок, глядя на Глеба.
— Тихо, тихо, — проговорил Парамонов. — Сейчас пройдет.
И почему-то думал, что сейчас — точно никогда ничего не проходит.
«Сейчас» — штука неопределенная и одновременно не имеющая срока давности, потому что может длиться годами. Мучительное осознание — сам он едва ли далеко ушел от «сейчас» того периода, когда медленно сходил с ума. Падать больно, если мнишь себя сидящим где-то очень высоко.
Язвенник, хоть и выглядел щуплым, оказался на редкость тяжелым. Петька отфыркивался и тихонько страдал — тащить с третьего этажа стонущее тело было сомнительным удовольствием. Илонка подъездную дверь открывала. Глебка декламировал:
— Нести не могу —
и несу мою ношу.
Хочу ее бросить —
и знаю, не брошу!
Распора не сдержат
рёбровы дуги.
Грудная клетка
трещала с натуги.
— Илонка! Кстати о ребрах, ЭКГ на всякий! Иван Макарыча исключить.
— Будут тебе ребра, — кивала медсестра.
Но Иван Макарыча исключить не удалось. В машине скорой предполагаемый диагноз резко сменился.
— Язвенник, твою мать, — прорычал Парамонов, разглядывая запись электрокардиографа несколько минут спустя.
Он, конечно, нифига не кардиолог, но красоту открывшейся его взору картины оценить чувствовал себя в состоянии.
«Ленк, тут не по брюху, тут выше бери! — рявкнул он в трубку. — Им кардиологическую бригаду вызывать надо было, куда его везти?»
«Сейчас разберемся».
«Давай, времени нет от слова вообще!»
Парамонов отрубил голос и озадаченно уставился на Петра. Нет, не в смысле созерцания водилы, а в смысле взгляда куда-то в вечность. Из знакомых кардиологов самым путевым был…
— Тим! Привет!
— И тебе привет! — ответил Тимур. — Какими судьбами?
— Дело есть. У меня тут вызов. Мужчина, тридцать четыре года. Предварительно язва, по симптомам, вроде, оно, но и на абдоминальную форму инфаркта миокарда вполне… ЭКГ сделал — ну явно! Ты сейчас где? В Институте?
— Да. Привезешь?
— Возьмешь?
— Если правда окажется мой… Тащи уже!
— Да везу. Петька, в Институт неотложной хирургии… Тим, а зав. гастроэнтерологического у вас по-прежнему Саша Губрий?
— Куда ж он денется? — хохотнул Тимур.
— Ладно, сойдет, — смилостивился Глеб. — Отключаюсь — голос ожил.
Голос и правда ожил. Теребили из аквариума.
— В шестую областную вези, — скомандовал диспетчер.
— Я уже еду в Институт.
— Парамонов, черт! Ну какой институт, ты издеваешься?
— В мой институт! Чесались долго!
— Ну молодец, чего уж! Смотрю, ты и сам справляешься норм!
Глеб только хмыкнул. В приемник сдавал своего язвенника-сердечника почти под фанфары, хотя и не хотелось рожей светить. Но разве с такой-то рожей прошмыгнешь мышью? Особенно при прежнем контингенте. И пяти минут не пробыл, а все от первого до последнего этажа уже были в курсе: сам Глеб Парамонов на скорой приехал. Невиданное зрелище.
А зачем это сделал — и сам не знал. Может, чтобы понять, что прошлое все же осязаемо. Измерить расстояние от него до затянувшегося «сейчас». И все бы ничего. И даже пожимавший руку Тим — ничего. И даже мелькнувший в коридоре Осмоловский, сдержанно ему кивнувший, — ничего.
Если бы не Вера. Которая тоже все еще работала в Детстве. Нихрена не меняется. Могла бы и не приближаться, но в ней никогда не было достаточно великодушия для этого.
«Чертова эгоистка», — пробубнил он себе под нос, стоя на крыльце с сигаретой и наблюдая, как она бежит к нему из соседнего корпуса, на ходу поправляя пальто.
Махнул ей рукой и, не вынимая сигареты изо рта, улыбнулся.
— Привет! — сказала она, запыхавшись. — Ты откуда взялся?
Красивая. Стройная, сотканная из света — волосы светлые, глаза светлые, краешек белого халатика из-под шерсти молочного цвета. Когда-то их считали самой красивой парой. Справедливо — они хорошо вместе смотрелись. Интересно, было бы ему приятнее, если бы она за это время подурнела?
— Пациента Тимуру привез. А то вдруг без работы тут сидит. Ты как?
— На отсутствие работы не жалуюсь, — Вера рассмеялась, рассматривая его от макушки до носков кроссовок. Парамонов проследил за ее взглядом. И тоже уставился на кроссовки. Потом вернулся к лицу.