Не гореть! (СИ) - Светлая et Jk. Страница 35
— Кто это? Ты о чем? — совершенно оторопев, спросил Денис.
Оля хохотнула и отстранилась. Даже если бы она и произнесла хоть слово, его заглушил бы рев и лязг прибывающего состава. Несколько секунд посреди этого звукового потока она просто смотрела на Басаргина. Как заколдованная. Застывшая кукла. Обожженный фарфор. Потом кто-то, выходя из поезда, толкнул ее и заставил очнуться. Олька охнула и сделала свой последний рывок — в вагон, к двери.
— Пока я буду лечить слух — займись памятью, — выкрикнула она звенящим голосом. — Не гореть, Денис Викторович!
И дверь захлопнулась, оставив его в условном одиночестве, внутри которого продолжали сновать эти ненавистные толпы людей.
11. Суть человеческого счастья
В конечном счете все приводит к тому, что в суть человеческого счастья укладывается одна-единственная потребность — быть нужным. Родителям — первым людям, которых встречаешь в мире. Друзьям — если даешь себе труд дружить по-настоящему. Общему делу — если ты трудоголик и не мыслишь себя без работы. Любимому человеку — исключительно по взаимности, без условий и послаблений. Вот я. Люби меня. Нуждайся во мне.
Да черт подери, даже собаке… ждущей ежедневно на коврике у порога. Иногда и такое случается.
Кто-то должен служить приютом. Кто-то должен искать утешения. Кто-то должен быть просто поводом для улыбки.
Вся суть человеческого несчастья — в несовпадении. И в бесприютности. И в том, как легко на земле потеряться, просто нырнув в вагон метро и отделив себя, насильно и безжалостно, от того, кто больше всего нужен.
Это потом, когда уже забилась куда-то в самый дальний угол на освободившееся на следующей станции место, чувствуя, как ее потряхивает от пережитого стресса, Оля, наконец, попыталась осмыслить случившееся. Выходило из рук вон плохо. Выходило ужасно. По всему выходило, что совершенный ею поступок — попросту месть. Ее месть ему.
Хотя она и в мыслях не держала, и не хотела никогда… Ей бы в голову не пришло мстить!
И уж тем более, никакого удовлетворения от случившегося она не получила и не могла получить.
Но если считать злость, боль, растерянность на грани отчаяния, написанные на лице Дениса там, на платформе, результатом ее удавшейся мести, то и ей остается только признать — она ему верит. Она верит во все, что он сказал ей в их единственную ночь, потом — по телефону. И, наконец, этим утром.
Она ему верит.
Верит!
И не сбежала бы никуда, если бы не их чертово прошлое, которое он забыл. Люди не умеют, не могут уметь так притворяться, а значит, Диану он правда забыл. Так бывает. Восемь лет прошло. Для него тогда было несерьезно. Это сейчас серьезно — с ней серьезно. Но бога ради, как с ней может быть серьезно, если она никогда в жизни себя бы не выбрала?! Если ее собственный отец, который по определению должен любить, говорит ей: «Хотя бы ты». Хотя бы! Если все, что видит Дэн — это обертка, оболочка, внутри которой пресно и пусто. Девушка ни о чем.
А жить и ждать, когда все закончится — она просто не сможет. Она не выдержит. Пусть лучше месть. Пусть кто угодно считает местью. За Диану, за эти годы, когда он влетал в диспетчерскую и не видел ее! Влетал — и не видел, в то время как она…
Оля судорожно всхлипнула. На нее покосилась старушка интеллигентного вида, сидевшая рядом. Пальцы ее в элегантных темно-красных перчатках лежали на такой же элегантной темно-красной сумочке. Сапожки и шляпка были того же цвета. Леонила Арсентьевна оценила бы.
— Вам нехорошо? — спросила старушка. И морщинки вокруг ее накрашенных красной помадой губ пришли в движение.
— Нет, — глухо сказала Оля и вжала голову глубже в плечи, сейчас в полной мере сознавая собственное несовершенство. В пухлой полурасстегнутой куртке, лохматая, растрепанная, наверняка с темными кругами под глазами. На лице — ни грамма косметики. Ломкие ногти на одеревеневших пальцах.
Зачем он прицепился? Для чего? Чтоб сейчас она чувствовала себя гадкой? Мелочной? Злопамятной дрянью?
Когда Дэн поймет — он не простит. И тогда, наверное, станет немного легче. Он рассердится и не захочет ее больше видеть. И, конечно, не станет преследовать. А она тем временем получит диплом и попытается слинять в другую часть. Может быть, у нее получится.
Так все и будет.
Он не простит.
Она столько лет молчала. Она не сказала ему ничего за все время и лишь теперь сорвалась. Она притворялась, делала вид, что все хорошо, чтобы теперь ударить его посильнее — так, должно быть, оно и выглядит. Когда он поймет — он ни за что ее не простит. А значит, так тому и быть.
«Ты чего сидишь, рот раскрыла? Путевой давай», — ворвалось в ее голову перед открывшейся дверью. Ей выходить. Почти пустой вагон. Конечная станция. Никого вокруг. А там, в ее голове, Денис впервые в жизни, в самый первый день ее работы, обращается к ней. Вызов. ДТП. Она — узнавшая, ошалевшая, испуганная. И он — нетерпеливый, серьезный, совсем не такой, как в ее воспоминаниях и детских фантазиях — коварный демон-искуситель. Нет на нем печати мерзавца и предателя. Не отпечатывается такое на лицах людей.
Это она уже потом поняла. А в ту минуту ее хватило только пробормотать:
«Д-да… да, сейчас».
И задвигаться по диспетчерской в непривычных, незнакомых еще движениях, не отработанных до автоматизма.
Оля сошла на платформу.
Машка в ее голове перехватила инициативу. Как так вышло, что путевой лист вручала Дэну Голубева, Оля в тот момент и не помнила. Помнила только собственное осознание того, что влипла. Всерьез влипла!
«Прости, она у нас новенькая», — сказала с широкой улыбкой на губах Маша. Но Дэн ее уже не слушал, Дэн умчался к спусковому столбу. А Машка в свойственной ей простецкой, наивно-грубоватой манере рассказывала, что это-де лейтенант, который замещает начальника отделения, пока тот на больничном, и не сегодня, так завтра получит повышение — займет это место официально. А еще он красивый, но лучше любоваться со стороны.
«Красивый?» — спрашивала себя Олька потом, впоследствии. И не знала ответа на этот вопрос. Просто это был Денис Басаргин. Чье лицо каждой черточкой врезалось в ее память, когда она встретила его с Дианой на Арсенальной.
Она ничего не сказала тогда. Она никому ничего не сказала. Ни Денису — потому что это было бы глупо. Да и о чем говорить? Зачем?
Ни Диане — чтобы не теребить. Не причинять лишнюю боль там, где можно пожалеть.
Так и жила. Молча. Глядя на него. Слушая от Машки про его баб. Иногда созваниваясь с сестрой.
Сестра находилась в каком-то своем измерении, как в скорлупе. Никого не подпускала. Восстанавливалась. Копила силы. Копила до тех пор, пока их не достало, чтобы сбежать подальше, на край света, туда, где никто не видел ее прежде, где никто не знает, что она перенесла.
Входя в жизнь людей впервые такой, какая есть, не ощущаешь деформации отношений. Не чувствуешь жалости за спиной и подбадривающих, но очевидно натужных улыбок в лицо. Не боишься услышать однажды от тех, кто тобой восхищался, слов о том, что тебя списали со счетов и из жизни. И лучше бы тебя не было, чем так.
Оля за все это время лишь дважды заикнулась ей о Денисе.
Первый — когда Ди только еще привезли домой из больницы, когда она заново училась сидеть и ходить, когда рубцующиеся раны не давали ей спать по ночам. Когда жила на обезболивающем и даже, кажется, соглашалась с теми, кто всерьез считали, что лучше было погибнуть, чем в девятнадцать лет остаться изуродованной калекой.
«Почему он не приходит?» — спросила тогда Оля, не умея подростком щадить того, кого любила. Деликатность — это не про нее.
«И хорошо, что не приходит. Такие, как я, никому не нужны. Никто не хочет проблем», — просто ответила Диана, напоминавшая бесчувственного робота, который о собственной жизни говорит отстраненно, почти что в третьем лице.
«Но как же так?»
«А как? — Ди повернула к ней лицо, по-прежнему красивое, хоть и измученное, в мелких следах от искр, попадавших на него. Но лицо — пострадало меньше всего, чтобы создавать иллюзию, будто бы все по-прежнему. — Он меня здоровую не любил, Лёка, а сейчас о чем говорить?»