Не гореть! (СИ) - Светлая et Jk. Страница 42

А теперь, узнавая все больше, уже не понимала, как можно добровольно от него отказаться. Потому что она по-прежнему верила тому, что помнила, но не тому, что видели ее глаза.

Бригада вернулась только к четырем вечера, грязная, обугленная, уставшая. Хотя не такая злая, как после пожара высотки — обошлось без жертв и излишних эксцессов.

Дождавшись, пока ребята придут в себя и, как минимум, примут душ и доберутся до кухни, но подгоняемая временем, которого в рабочем дне полковника Пирогова оставалось все меньше, Оля все-таки сунулась к Басаргину.

Тот торчал в учебке, разгребая какие-то бумаги. На звук открывшейся двери он поднял голову и удивленно спросил:

— А чего одна? Могла б Жорика для компании прихватить.

— Я не… — начала она и запнулась. И будто в пропасть — шагнула к нему. Страшно, а не шагнуть нельзя. — Жора ест. Нехорошо отвлекать человека, когда он ест.

— Действительно, нехорошо, — согласился Денис. — Меня можешь отвлечь — я не ем.

— У меня отчет… и дневник практики подписать надо. Я закончила.

— А мне надо поговорить.

— Нам не о чем говорить, — на удивление спокойно ответила Оля. И даже голос не дрогнул. И даже слезы не полезли. Только крепче сжала в пальцах папку с документами. Так, что побелели костяшки.

— Есть, и о многом. Для начала можно о твоей сестре.

Оля вскинулась и прижала отчет к груди. Огромные ее глаза стали еще больше.

— Вспомнил все-таки, — прошептала она.

— Случайно, — мрачно выдохнул Денис. — Нечего вспоминать. Не было ничего!

— У тебя, может, и не было. А у нее было все по-настоящему! Она тебя, Басаргин, любила, а ты ее бросил именно тогда, когда она больше всего нуждалась в поддержке!

— Ты рехнулась? — ошалело уточнил он и вскочил на ноги, громыхнув стулом. — Это бред!

— Это не бред! Диана говорила о тебе! И знаешь что, Дэн? — Оля подалась к нему. — Это ты рехнулся, когда думал, что тебя не ударит по тому же самому.

Он молчал некоторое время, сцепив зубы так, что под кожей с уже пробивающейся щетиной заходили желваки, и не сводил глаз с Олиного лица. От сумасшествия его отделяло лишь отчаянное желание сохранить свой разум.

— Ты и ударила, да? — наконец проговорил он и кивнул на папку. — Отчет свой давай. Подпишу.

Оля с трудом сглотнула и, чувствуя, как почти подкашиваются ноги, не выдержала, прижалась лбом к собственным бумагам. Плечи ее вздрогнули — и только услышав горький всхлип, она поняла, что сама и всхлипнула.

Дернулась от папки и снова вперилась в его перекошенное от гнева и боли лицо. Он никогда ее не простит. Она сама себя никогда не простит за то, что сейчас делает. Вот только выдавить хоть слово она не могла.

Басаргин протянул руку и взял ее документы. Наклонившись к столу, быстро оставил несколько росчерков в отчете и дневнике и сунул ей обратно.

— Если она утверждала, что у нас что-то было — это ложь, — сказал он. — А если ты веришь, что я мог бросить ее из-за пожара — то нам действительно не о чем говорить.

С тем и вышел, оставив Олю одну.

Она нашла его в морге спустя еще час, как только смогла хоть как-то совладать со слезами, которые, сволочи, все-таки скрутили ее, едва в коридоре смолкли шаги. Ее взросление продолжалось на полу учебки, где она так и не справилась с собой. Папка выскользнула из ладоней, неожиданно ослабевших, и листки рассыпались под ногами. Пришлось ползать, собирать. И захлебываться рыданиями, не дающими ни дышать, ни жить.

Спроси ее, о чем она плачет — едва ли нашлась бы, что на это ответить. Потому что правильное в ее понимании вдруг стало с ног на голову и превратилось в нечто уродливое и даже подлое.

Потом она торчала в туалете, надеясь, что никто туда не забредет, и умывала покрасневшее и опухшее лицо холодной водой из-под крана. Дышала воздухом в открытой форточке. И, наконец, долго курила, чувствуя пустоту в голове, которой никогда не было — там звучал непривычный гул, тогда как обычный рой мыслей ушел, едва Дэн выбил из нее весь остаток уверенности в собственной правоте и праведной злости всего несколькими словами.

Но до состояния полнейшего отупения она так и не дошла, а жаль.

Почти в шесть вечера, когда полкан наверняка уже свалил из части, Оля опомнилась, что нет ни подписи, ни печати. Рванула было в приемную, но застала только прихорашивающуюся Варьку.

Плевать. Об этом она подумает с утра. В конце концов, поезд после обеда. Можно прибежать к восьми и шлепнуть.

Плевать. В морге Дэн, который теперь совсем на нее не глядит, и мужики затеяли бильярд. Шумные и веселые. Перешучивающиеся и постоянно что-то жующие.

Плевать. В эту смену их вызывали всего лишь еще один раз. И после отбоя некоторым даже удалось поспать. Сон у пожарных специфический. Храп раскатистый. Фиг уснешь, но, как показывала практика ее последних недель, — можно и так.

Плевать. Она не сомкнула глаз. И почему-то ей казалось, что и Денис — тоже. Как можно спать после того, что она ему сказала?

Это потом, в вагоне, мерно покачивающемся в такт ее дыханию, она впервые позволила себе начать думать. До этого не получалось. Ни его слова, ни свои она не могла воспринимать спокойно в отрыве от действительности.

А сейчас наступила долгожданная отсрочка. Передышка, которую она дала сама себе. Две недели абсолютной тишины, когда внешне — она занята дипломом и бегает по институту, но в собственной черепушке проживает целую жизнь. Думая. Думая. Думая.

То, что происходило внутри нее, никакому анализу не поддавалось. Говорила ли она с Варфоломеевым, делала ли пометки для дипломной работы, собирала ли материал, встречала ли людей на больших широких улицах, на которых оказывалась. Она думала. Думала о Денисе. И думала о том, что добилась желаемого — он отстал.

Больше не звонил. Ни разу. А ей вдруг так просто стало понять, что он сказал правду. Вот тогда, в учебке — сказал правду. Да и вообще всегда.

Но, бога ради, у нее ведь тоже были глаза! Не сошла же она с ума! Она несколько раз говорила о нем с Ди, и та не отрицала — напротив!

Иногда и все чаще Оле думалось, что было бы, не застань она далеким осенним утром Дениса и сестру в метро. И ответ находился сам собой. У нее и Дэна было бы… все… все, как захотел бы он. И ровно на столько, на сколько ему надо, даже если того совсем немного. Но почему-то в эти дни Оля не сомневалась — все было бы всерьез. Потому что у нее с ним, а у него с ней — только всерьез. Они совпадали. Она же почувствовала это в их единственную ночь. Они совпадали настолько, что даже татуировки у них с одной стороны. И в этом месте ее разбирал нервный смех. «Это хорошо или плохо?» — спросил тогда Дэн. Это ничего. Ничего такого, о чем следовало бы размышлять.

А ей все размышлялось. И никак не складывалось помнимое с тем, что она теперь о нем позволила себе знать.

Уезжала на учебу Оля с отчетливым пониманием, что по возвращении попросится в другую смену. Соврет все что угодно, лишь бы полкан позволил, лишь бы не видеть Дениса каждый раз, как он будет влетать за путевым листом.

Но уже в поезде, в том проклятом вагоне, в котором отпустила на волю собственные мысли, знала, что ничего такого не сделает.

Ей еще столь много надо решить, но в самом главном она, кажется, перестала сомневаться еще когда сходила на платформу харьковского железнодорожного вокзала: им с Денисом и правда надо поговорить. Она все расскажет ему. Он все расскажет ей. И вместе они обязательно разберутся. Несмотря на ее подлость, несмотря на его обиду. У них попросту других вариантов нет, потому что быть счастливыми по одному, наверное, уже не получится.

И сейчас, в конечном счете, ей самой было удивительно — как она могла всерьез думать о нем то, что думала столько времени? Человек, который входит в дома, объятые пламенем, и выносит из них людей… он никогда не оставит в беде. Никогда. Не Денис. Он такого не совершил бы!

Человек, убравший по осени ее садик, таривший ее холодильник, готовый приехать за ней куда угодно после сложной смены, защищавший и оберегавший ее каждую минуту, тот, на чьем плече она уснула после пожара, и кто оставался с нею столько, сколько она позволяла — он бы никогда такого не совершил!