Не гореть! (СИ) - Светлая et Jk. Страница 8

— Хорошо, — глянул на нее Денис. — И сходи к врачу. Явишься на работу — напишу докладную.

— Не замечала раньше за тобой такой строгости, — Оля кое-как закинула за спину рюкзак, неловко двинув ушибленным локтем. Потом немного подумала и смущенно добавила: — Спасибо, что подвез.

— Не гореть! — брякнул Басаргин, дождался, пока за ней закроется калитка, и, нарушая тишину провинциальной улочки, отправился отдыхать на законные выходные.

03. Проведывать можно, целовать — нет

На двадцать третьем году Оля Надёжкина была целиком и полностью уверена только в одном: человек — похож на фарфор. Он сперва точно такая же хрупкая глина, из которой твори что хочешь. И точно так же меняется, если его обожгут. Потом его уж не смять, как пластилин. Только бить и колоть, чтобы после растереть в крошку.

Полимерный пластик, как и модный теперь холодный фарфор, который ничего общего с настоящим не имеет, конечно, удобнее и даже практичнее, но с ними работать Оле не понравилось. По невыясненным причинам жизни она в них не чувствовала. А чувствовать жизнь в любимом материале для работы — важно. И для нее это были подручные массы для создания форм, не больше. А человек — он фарфоровый, обожженный.

Когда угодишь на больничный и вынужден просиживать дома, еще не до того додумаешься. Хотя это только кажется, что освобождается от дел куча времени. В действительности график пожарно-спасательной части Олю потому и устраивал, что у нее еще оставались часы в сутках на учебу и на кукол. А теперь — будто бы времени и не бывало.

Первые дни мучилась от болей, заглушавших все на свете. Тут не то что заниматься — жить не хотелось. А ведь так вдохновляюще все начиналась.

У Надёжкиной была стратегия.

Стратегия общения с Басаргиным.

Стратегия, выработанная за годы работы с ним в одной части.

Она — фарфоровая фигурка, которой ни до кого нет дела. Всего-то прикидываться куском холодной запеченной глины, таким, как стоит в морге в виде шарнирной куклы в форме пожарного. Этой-то игрушке ничего не нужно. Вот и ей, Надёжкиной, не нужно.

Нет, они, конечно, разговаривали — по работе, да и просто в общей компании. Временами даже перешучивались. Но это все ни к чему не обязывало и из образа не выбивалось. Если уж она сразу на него с кулаками четыре года назад не набросилась, а еще и страдала по нему, раздираемая немыслимым противоречием того, что видела, и того, что знала, то сейчас-то уже чего?

Словом, у нее получалось, она даже гордилась собой — мозг все-таки не кисель. И Басаргин спокойно жил и продолжал менять баб все это время. Вот только совсем дурой Оля не была и его настойчивый взгляд в последние недели ощущала на себе очень отчетливо. И злилась. Страшно злилась. Чего ему надо-то?

Собственная догадка ей не нравилась, и она спешила затолкать ее поглубже в жидкую кашицу шликера, когда работала над заказами.

Но спасения не было.

Он явился в спортзал, где сверлил ее все тем же взглядом, на который она не понимала, как реагировать. И если внимание Каланчи было довольно забавным, хотя и надоедающим, то Басаргинское — пугало. Особенно в свете всего, что она о нем знала. А знала она довольно, чтобы обходить его десятой дорогой, хотя это и не мешало ей иногда забывать.

Забудешь тут! Сидит на мате и, вроде как, занимается. А она загнала себя на тренажерную стенку, выливая всю накопившуюся агрессию на подтягивания вместо того, чтобы начать рычать вслух, а не мысленно. И это оказалось выходом. Выходом энергии и выходом из ситуации.

Она едва только успела обрадоваться по этому поводу, как Колтовой… отчебучил!

До конца смены Оля еле дожила. Поведение вызвавшегося отвезти ее домой Дениса даже не бралась анализировать — какой, к чертям, анализ, если ее действительно плющило от боли и усталости? А потом и вовсе стало не до того.

Когда проснулась к вечеру после смены, обнаружила, что колено распухло до слоновьего размера и приобрело замысловатый цвет всех возможных оттенков от синего до черного с вкраплениями красноватого и фиолетового. Пришлось вызывать такси и ехать в травматологию.

Жидкости из сустава откачали с полстакана.

«Головой думать надо, а вы привыкли забивать! Почему сразу не пришла?!» — сердился фриковатый травматолог предпенсионного возраста, вгоняя в ее ни в чем не повинную коленку шприц. Крови Оля не боялась, брезгливостью не страдала, но болело знатно. Ее туго перевязали и велели максимально обездвижить ногу. А как ее обездвижишь, если живешь одна и хочешь, не хочешь — а надо по дому перемещаться? В конце концов, Маркиз ей не помощник, из него даже собеседник так себе — исчезает посреди разговора, является через неделю.

В общем, Олька сгинула на больничном, куда уходить совсем не хотела. Финансово ей с ее небольшим стажем больничный не выгоден. Это она уяснила для себя, когда в первый же год работы подхватила грипп. А на ней дом, который надо содержать, и учеба, которую нужно оплачивать.

Бытовуха засасывала в свою трясину. А находиться в трясине по складу характера Надёжкина не могла. Спасали звонки Дианы, с которой она, как ни странно, сблизилась именно тогда, когда та уехала заграницу.

«Они меня душат своей заботой. Мне двадцать семь лет, а они душат», — сказала ей однажды сестра, неожиданно освободившаяся и почти сбежавшая от родителей, что в свое время шокировало всех. Наверное, это и прорвало плотину. Каждая из них бежала из дому, сломя голову. Только у каждой были свои причины.

И если Оля почти что забыла, что такое жить под колпаком, то Диана только-только начинала привыкать, временами основательно ее подставляя.

Как в этот раз.

Мать заявилась в дом, в котором не бывала годами.

Мать заявилась на четвертый день после Олиной травмы.

Мать заявилась, когда Диана сдуру ляпнула той по телефону, что Оля ушибла ногу.

И злиться на Диану не получалось. Получалось только смотреть на актрису Белозёрскую, исполняющую одну из лучших ролей, на бабушкиной кухне посреди солнечных лучей, прокравшихся в окно из-за раскидистой облетающей вишни.

— Почему ты нам не позвонила? Ну почему? Мы же всегда поможем, ты же знаешь! — говорила мать своим хорошо поставленным голосом.

Этот голос нисколько не заглушал другого, отцовского, кричавшего четыре года назад: «Когда у тебя ничего не получится, ни мне, ни матери звонить не смей. Потому что ты сама это выбрала, Ольга!»

— Чай будешь? — буднично поинтересовалась Оля, поднимаясь с кресла и ковыляя к чайнику. — У меня мята есть.

— Оставь, тебе нужен покой, — со знанием дела отказалась Влада. — И вообще, что ты здесь одна? Не наездишься к тебе. И у меня, и у отца очень плотный график.

Надёжкина включила чайник и улыбнулась, не глядя на мать. Временную дыру в их общении они так и не залатали. Да она к тому и не стремилась давно.

— Ну я же не прошу нарушать его из-за меня, — миролюбиво как могла заметила Оля. — И ездить не надо, я справляюсь.

— Но мы же тебя тоже любим! И я все придумала. Продадим дом и купим тебе квартиру недалеко от нас.

Оля вздрогнула и обернулась к матери. Вышло резковато для ее ноги, но позволить себе болезненную гримасу она не могла — терпела. Мантра. Надо просто потерпеть — и Влада уедет.

— Ты плохо придумала! — сдержанно сообщила Оля.

Мать посмотрела на нее недоуменным взглядом и принялась растолковывать:

— Просто поразмысли. Квартиру подберем тебе удобную, небольшую, папа говорит, лучше сразу брать с ремонтом, чтобы ты не тратила на это ни времени, ни сил. Зато в городе.

— Папа говорит?

— А что тебя удивляет?

— Нет, нет! Ничего. Может, он еще чего говорит, а я не знаю.

— Оля! — упрек был более чем слышен. Мать качнула головой и поджала губы. — Почему нашу заботу ты всегда воспринимаешь враждебно?

— Продать бабушкин дом — это забота?

— Начнем с того, что сейчас этот дом — мой.

Оля подняла голову и вперилась взглядом в мать. Выдержка не сбоила. Скорее наоборот, заставила сгруппироваться, как перед прыжком. Правда, с прыгучестью в последнее время были проблемы. Ровно такие же, какие были у Леонилы Арсентьевны с практичностью. Завещания она не составила — то ли не думала, что этак лишит внучку крыши над головой, то ли и правда считала, что помирит семью, если в права наследования вступит Влада.