Расклад рун - Хайнс Джеймс. Страница 13

Я была буквально парализована. Я села в кровати, прижав к груди одеяло. Крик прекратился, что-то в ванной упало и разбилось, и я услышала звук, который, надеюсь, вам никогда не придется услышать, Вирджиния, – совсем не человеческий звук и еще более страшный, чем вы можете вообразить. Это был вой ужаса, который издавал мой любимый, вопивший от страха, как вопит животное, пойманное в ловушку. Дверь загремела, ручка завертелась, и я услышала, как мой возлюбленный Джон царапает дверь, пытаясь выбраться из ванной.

Я не могла больше выносить подобный кошмар. Грудь стиснуло, воздуха не хватало. Не знаю, как мне удалось найти мужество, но я выпрыгнула из кровати, выбежала из комнаты, схватилась за ручку и открыла дверь. Джон давил на нее с противоположной стороны, и, когда дверь распахнулась, он упал прямо на меня. Он был в глубоком обмороке.

В течение десяти минут он не приходил в себя, а когда наконец очнулся, я уже собиралась набирать 911. Руки Джона были в крови. Я положила ему под голову подушку и пошла в ванную за марлей. Зеркало было разбито, а осколки валялись по всему полу. Я перевязала ему руку, и как только Джон открыл глаза, он попытался подпрыгнуть, выбежать из спальни. Мне пришлось схватить его за плечи и повернуть спиной к двери в ванную, пока он не прекратил сопротивляться. Я провела его в гостиную, и Джон заставил меня включить свет во всей квартире, однако не позволил пройти в ванную.

Очень не скоро он вновь обрел способность говорить, и единственное, что Джон рассказал мне, было то, что он увидел нечто в зеркале у себя за плечом, из-за чего и разбил зеркало ударом кулака. Мы не спали всю ту ночь, сидели на диване, тесно обнявшись. Он так и не сказал мне, что же он увидел тогда в зеркале.

После той ночи Джон не знал покоя. Он постоянно чувствовал, что его кто-то преследует, и даже дома, когда мы оставались вдвоем, у него все время было ощущение, что, кроме нас, там находится кто-то еще, кто следит за ним. Конечно, Джон был очень нервный человек, возможно, и крайне впечатлительный, но только этими чертами объяснить его тогдашнее поведение невозможно. Он перестал выходить из дома с наступлением темноты, за исключением случаев крайней необходимости, но даже в подобных случаях садился за руль, хотя раньше предпочитал ходить пешком. Он даже перестал ходить пешком за продуктами в магазинчик, расположенный на расстоянии одного квартала. Дома Джон настаивал на том, чтобы шторы были постоянно задернуты, а жалюзи закрыты даже днем. Он изменил расположение тех предметов в квартире, которыми чаще других пользовался: стула за столом, письменного стола, кресла, в котором читал, – так, чтобы постоянно находиться лицом к гостиной. Передвинул нашу кровать в самый угол спальни и настоял на том, чтобы поменяться со мной местами – теперь он стал спать у стенки. Он не позволял мне прикасаться к нему, но и не разрешал спать в другой комнате. По ночам в постели его била дрожь, Джон начал разговаривать во сне, произносить жуткие вещи. Только, пожалуйста, не спрашивайте меня, что он говорил. Я все равно не скажу.

Вскоре после тех событий одним душным августовским вечером я вычищала карманы пиджака Джона, того самого, в котором он был на концерте. Я собиралась отнести его в чистку. И тут наткнулась на сложенную программку, которую передал ему Карсвелл. Не знаю, почему мне вдруг пришло это в голову, но я остановилась у стенного шкафа с пиджаком в руках и развернула программку. Поначалу я не обнаружила в ней ничего примечательного – просто клочок бумаги, сложенный пополам, – а потом я взглянула на оборотную сторону, которая должна была оставаться пустой. Там по самому краю страницы стояли, каллиграфически выписанные красными чернилами, какие-то непонятные знаки. Я позвала Джона, он взял у меня программку и стал внимательно рассматривать обнаруженные мною письмена.

– Где ты ее взяла? – спросил он.

– Она лежала у тебя в кармане, – ответила я. – Наверное, та самая программка, которую дал тебе Карсвелл. – Через плечо Джона я взглянула на странную надпись. – Ты не знаешь, что это такое?

– Похоже на руны, – пробормотал Джон, вид у него был крайне расстроенный.

– Можно мне посмотреть? – попросила я.

– Я сейчас же должен позвонить Карсвеллу, – сказал он злобным голосом и вышел из спальни.

Я проследовала за ним в гостиную, пытаясь отговорить от бессмысленной затеи, однако Джон не стал меня слушать.

– «Сукин сын, скотина!» – повторял он, меряя шагами комнату, а ведь должна вам сказать, мой муж был далеко не вульгарен.

Он положил программку на кофейный столик и довольно грубо и бесцеремонно сделал мне знак, чтобы я замолчала. Я рассердилась и уже выходила из комнаты, как вдруг услышала: Джон вскрикнул и уронил телефон.

Как я уже сказала, стоял душный августовский вечер, ни малейшего дуновения ветерка. Окна были открыты настежь. Мы не пользовались противомоскитными сетками, так как жили достаточно высоко, и комары нас не беспокоили. В такую жару даже передвигаться по дому было утомительно. Внезапно я почувствовала в гостиной сильный и очень холодный сквозняк, ветер дул со стороны коридора, где вообще не было окон. Когда я обернулась, то увидела, как Джон, перегнувшись через кофейный столик, пытается поймать программку, подхваченную этим неожиданным дуновением ветра. Ветер нес ее через всю комнату к открытому окну, а оттуда на пожарную лестницу. Как раз напротив нашего окна рос громадный старый дуб, и в тот вечер листья его вообще не шевелились. Вдруг они самым жутким образом зашелестели так, словно поднялся не просто ветер, а целый ураган, и программка взлетела, именно взлетела, а не упала вниз на землю, оказалась среди листьев дуба и исчезла там.

В мгновение ока Джон очутился за окном, и я последовала за ним. Пришлось схватить его за руку, чтобы ему не взбрело в голову прыгнуть с пожарной лестницы на дерево. Джон был очень худ, а за последнее время похудел еще больше, но даже его не выдержали бы верхние ветви дерева. Мы вдвоем спустились вниз с фонарями и стали искать программку под дубом, однако ничего не нашли.

– Брось, какая ерунда, – сказала я. – Уверена, Карсвеллу она больше не нужна.

И тут Джон набросился на меня прямо во дворе, практически на людях, ведь окна соседей тоже были открыты настежь. Даже в темноте я видела, как напряглись сухожилия у него на шее. Он принялся кричать.

– «Не понимаю, почему ты постоянно повторяешь это?» – воскликнул он, а когда я заметила, что произнесла не понравившуюся ему фразу всего один раз, он просто ушел.

Уходя, Джон обернулся и процедил:

– О да, конечно! Скорее уже раза четыре.

Утром он снова вышел на улицу поискать программку, но больше мы ее так и не видели. Тем временем дело о плагиате, затеянное нами против Карсвелла, которое поначалу складывалось в нашу пользу – и буквально все нас в нем поддерживали, – вдруг самым загадочным образом затормозилось и вообще почти остановилось. Заведующий кафедрой и декан, которые до того нам активно помогали, теперь начали мычать и выдавать нечто нечленораздельное в разговорах с Джоном, а вскоре перестали отвечать на его телефонные звонки.

Как выяснилось, Карсвелл даже не нанял адвоката, однако по какой-то совершенно непонятной причине все вокруг вдруг стали говорить, что ситуация очень туманная и что правота Джона вовсе не столь уж очевидна. Наш адвокат внезапно заболел и отказался от ведения дела, ни один другой адвокат не соглашался. Парочка близких друзей Джона как-то даже шепнули мне – Джону они ничего подобного сказать бы не осмелились, – что ему следует забрать исковое заявление, забыть об этом деле, успокоиться и заняться работой.

И вот за десять дней до его гибели у меня возникло ощущение, что ко мне вернулся мой Джон, каким я его знала в первые дни нашего знакомства. Казалось, темная полоса его жизни закончилась, и он снова шел по дороге, ярко освещенной солнцем. Он начал улыбаться и даже немного поправился. Несколько недель подряд Джон ходил ссутулившись, низко опустив плечи, так, словно в любой момент ожидал удара в спину; теперь он выпрямился, расправил плечи, высоко поднял голову. Он не хотел прекращать дело против Карсвелла, но впервые за последние месяцы стал обращать внимание и на другие проблемы. Мы принялись обсуждать самые разные вопросы: о том, что надо куда-то уехать, что нужно где-то устраиваться семьей. Мы снова начали заниматься любовью, но самое восхитительное мое воспоминание относится к вечеру накануне его гибели. Мы гуляли по нашему кварталу – подобное было бы невозможно всего за несколько дней до того, – стоял прохладный осенний вечер, и мы долго ходили, взявшись за руки, по темным улицам поддеревьями.