Очередной советник Сталина с ноутбуком и суперсилой (СИ) - Бандильерос Ганс "Bandileros". Страница 68

Чтобы завести двигатель, нужно было нажать на кнопку. Гоша нажал. Двигатель не давал никакого ощущения силы – он заурчал глухо и как-то отдалённо, по кабине же прошла очень лёгкая вибрация, которая вскоре прекратилась и нельзя было понять, работает мотор или нет. Гоша ещё раз нажал на кнопку, и двигатель заглох. Тогда он понял, что движок у трактора странный.

Конечно, теоретический курс был подробным, им всем даже дали поработать на тракторах, но тогда ему было не до разглядывания обстановки – здесь же, он чувствовал себя совершенно иначе.

Он огляделся, снова завёл двигатель, взялся за руль. Оказавшийся на удивление мягким для такой громадины – трактор весил почти пятнадцать тонн. Неожиданно Гоша обнаружил наличие такой детали, как подлокотники. По обеим сторонам кресла, он обнаружил мягкие подлокотники, оббитые натуральной кожей. А за подлокотником на раме справа было крепление для стакана, который Георгий принял бы за пепельницу, если бы не стоящая в нём алюминиевая бутыль с водой.

Георгий посмотрел на бутыль задумчивым взглядом.

Что-то было явно совсем не так. У него создалось впечатление, что он не работает, а остался у себя дома и сидит в кресле и отдыхает. Хотя кресла у него не было. В такой чистоте и уюте, даже стыдно было бы зайти в грязных сапогах. Ощущение неправильности Георгия покидать отказывалось и более того, усиливалось. Ему было слегка неуютно в таком комфорте, привыкшему к тому, что трактор напоминает скорее вибростенд – если бы георгий, правда, знал, что это такое – то непременно подумал бы именно так. Управление двадцатиступенчатой коробкой передач было непривычным, но его уж товарищ Гоша освоил. Он тронулся с места – трактор, при свете фар, поехал так легко и непринуждённо, словно не ехал, а скользил по дороге. Тем не менее, могучие гигантские колёса крутились и трактор уверенно ехал по бетону. Двигатель так легко отзывался слабым повышением тона на педаль газа, что управлять им было сущее наслаждение.

Особист просил всех писать отчёты, в том числе и о том, как им нравится на новых тракторах – и Гоша не придал этому ранее большого значения, но теперь явно был готов расстараться и описать в красках, как ему нравится – он легко прицепил огромную, тяжёлую установку для опрыскивания удобрениями. Шесть тонн воды, щедро разведённой самыми разными химикатами – фосфором, азотом и прочим. Гоша ждал, что трактор хоть немного напряжётся, таща такой груз, но он тронулся с места так легко, словно никакого груза на прицепе и не было.

До этого он слышал восторженные и полные эмоций отзывы других работников, но не придавал им особого значения – мало ли что ребята болтают. Ну сделали удобный трактор – и что с того? Однако, сейчас, выехав в поле, развернув широченную – метров тридцать-сорок в ширину, консоль опрыскивателя, Георгий задумался. Не работа а малина. Включив могучие фары, он двинулся. Скошенный вниз капот был скошен очень удачно – он оставлял превосходный обзор. И без того словно из аквариума – даже на крыше имелось окно, Георгий совсем не понял, зачем там то? Оно было слегка тонированным, и сейчас, в рассветном сумраке, казалось совершенно чёрным.

Ориентироваться было легче лёгкого – вдоль всего поля шла дорога, а на дороге горели фонари. И фонарей этих было много – почти у каждого поля имелся собственный гидрант для полива и собственное электричество – для освещения и прочих задач. Покачав головой, выражая неудовольствие тем, сколько сил впустую потратили, прокладывая эту сеть электричества и водопровода, Георгий двинулся вперёд, включив подходящую передачу. Трактор поехал по пашне, слегка покачиваясь из стороны в сторону. Его широченные, почти метровой толщины, колёса, не раздавливали почву, из консоли вниз устремился поток шипящей жидкости, словно из душа поливали. Ни клочка земли так не пропустит – всё удобрит.

Расслабившись в удобном кресле, Георгий думал, как же это всё-таки прекрасно – работать на таких машинах. Не трясёт, не шумит, ещё бы граммофон с музыкой, и можно наслаждаться жизнью…

Рабочий день закончился для него неожиданно – в шесть вечера, за этот день он успел удобрить больше ста полей! Процесс шёл очень шустро, к полям подвозили водовозы с химицированной водой и наполняли баки из них.

Совсем по другому чувствовал себя теперь уже не товарищ, Лысенко. Он расхаживал по камере-одиночке, пытаясь понять, где допустил просчёт и кто мог его упечь – его, его поддерживал сам Сталин и Хрущёв, он был главным учёным-агробиологом в советском союзе. Ему казалось, что жизнь наконец-то наладилась, он громил лженауку «Генетику» как только мог – всеми силами и средствами, всеми доступными способами. Буржуазную генетику он противопоставил такой близкой и простой двум старым дурням агробиологии. Это было так просто, что просто смешно – в волнении, Лысенко шагал быстрее, пытаясь унять нервный тик, мысли его зациклились на гневе – лжеучёные всё-таки добились своего! Но как? Ничего не предвещало беды, ничего…

Лысенко был дурак. Он был воплощением того, что через лет эдак семьдесят, обзовут гнилым совком – он умел ораторствовать, он умел играть в простодушность, примазаться к кому надо и подлизаться, он годами строил имидж простого деревенского самородка из народа, публикуя малограмотные и псевдонаучные статьи, и громя при этом с трибуны академиков, членов-корреспондентов, учёных, лаборатории, институты и целую науку. Он объявил «Генетику» буржуазной, а свою «Агробиологию», по заветам товарища мичурина – «Социалистической» наукой. Он умел заводить толпу, но на этом его знания и таланты ограничились.

Он не был даже приспособленцем, который стал бы делать из хитрости – он был просто дураком, но дураком инициативным, смелым, политически-правильным, своим, мозолистым и простым. Казалось бы, для такого как он, должны были в институте поставить около двери скребок, чтобы навод с сапогов отскрёбывать, прежде чем войти в хату. И он жил с советским строем, с политиками, с Хрущёвым…

Всё, что могли делать генетики – это заниматься совершенно далёкими от села вещами – как сказал сам Сталин, когда решил утопить товарища Вавилова, «вы так и будете заниматься цветочками»… И понятно – никого не интересовала генетика. Никому не нужно было знать про то, как всё это работает – политиков интересовало две вещи – лояльность и результат. Причём последний – минуя все промежуточные стадии, чтобы сразу…

Лысенко был просто идеальным Полиграфом Полиграфовичем – простодушный, сущеглупый, безмозглый, как раз такой, какой был нужен советской власти. Потому что в большинстве своём, она состояла именно из таких людей. Из идиотов, экспрессивных, горлопанистых, агрессивных, желающих одним махом семерых побивахом, и разом счастья всем, чтобы никто не ушёл обиженным. А всех несогласных – в тюрьму, всех кто против – десять лет расстрела без права переписки.

Отрезвление и похмелье от этого политического угара, было более чем болезненным. Оно было мучительным, как похмелье после длительного, упорного и тяжёлого запоя, такое, от которого и умереть можно.

Причины отрезвления долго искать не надо – внезапно свалившийся как снег на голову человек, который сразу расписал, и показал к чему это всё ведёт. И хотя случай с гражданином Лысенко и наукой генетики был очень незначительным, он стал очень болезненным ударом, ударом ниже пояса, для руководства страны – знаменитый учёный, который положил начало признанной, доказанной и используемой во всём мире, науки, сидит в тюрьме по ложному обвинению во вредительстве, а лженаучный горлопан обласкан вниманием и любовью. Его нельзя трогать, ему в рот заглядывают, а он продолжает, словно религиозный фанатик, уверовавший в свою теорию, агрессивно доказывать её правдивость и бороться со всеми остальными. И хуже всего, болезненнее всего, для Сталина стал именно случай с Вавиловым и Лысенко. То, что две группы учёных друг друга не переваривают – это было понятно. То, что они как кошки с собаками – тоже, но в свете всей судьбы Лысенко, роман Булгакова приобретал вполне соцреалистическую природу.