Последний рубеж (СИ) - Шерола Дикон. Страница 20

— Чем не угодил? — переспросил Эрик. — Хотя бы тем, что у всех моих знакомых полукровок цвет шкуры благородный: черный, белый, серый, синий, красный… И только у меня, как у озерной лягушки. А, учитывая, что зеленые кайрамы в детстве заметно светлее, то я вообще был салатовым.

Дмитрий с тенью удивления посмотрел на Фостера.

— Если я вас правильно понимаю, вы уже ребенком знали, что при глубоких порезах покрываетесь чешуей?

— Да. К сожалению. Будучи в детдоме, я неудачно упал и глубоко порезался осколком шифера. На глазах у воспитательницы… И, как вы думаете, что она сделала, увидев на моем теле чешую? Правильно! Позвонила по определенному номеру, и вскоре за мной приехали несколько очень вежливых людей и увезли меня в лабораторию. И тогда я уже сполна насмотрелся на свою чешую. Резали меня там по несколько раз на дню…

В этот момент Дмитрий с долей облегчения подумал о том, что судьба в детстве уберегла его от серьезных травм. Наверняка, случись такая же ситуация с ним, он бы тоже познал все «прелести» российских лабораторий.

— Хотя Лунатик в детстве вообще был «розовым», — продолжал рассуждать Фостер. — Но он хотя бы подрос и избавился от этой идиотской окраски, а я…

— Значит, и ваше имя должно быть связано с цветом вашей чешуи, — Дмитрий все- таки решил узнать имя своего странного союзника, на что тот снова криво усмехнулся:

— Абелайо. На языке древних кельтов — зеленый росток… Вот скажите мне, Барон, сильно я похож на нежный зеленый росточек?

— В плане живучести и пробивного характера — да. Именно такие вот «нежные росточки» ломают асфальт.

Эрик явно не ожидал подобного комплимента, отчего бросил подозрительный взгляд на своего собеседника. Но лицо Дмитрия не выражало ни насмешки, ни сарказма, что немало озадачило и польстило Фостеру. Хоть он и недолюбливал Лескова, но в последнее время ему почему-то хотелось, чтобы Барон хоть немного уважал его. Дружба и доверие Эрика не интересовали — только уважение, которого ему так не хватало в этом проклятом Петербурге.

— Ну… Я назвал свое имя, — чуть помешкав, произнес Фостер. — Теперь уж вы извольте представиться.

— АлирЭн, — нехотя признался Дмитрий. На миг он представил, как Эрик разнесет эту информацию всем жителям Петербурга и тем самым даст еще один повод коситься на него.

— И что это значит?

— Поток. С индонезийского.

— Логично… Шкура-то синяя, — с тенью зависти в голосе произнес Фостер. Но тут же, довольно ухмыльнувшись, добавил, — в детстве вы были голубым!

— На мое счастье Бог уберег меня от этого знания, — Лесков заставил себя чуть улыбнуться в ответ, явно не слишком обрадованный такой новостью. Но затем он кивнул Эрику в сторону выхода. — А вот теперь нам следует быть осторожнее.

— Благо, не слишком долго. До станции Federal Triangle тут недалеко. Оттуда по синей перейдем на желтую, а потом снова на синюю и начнем молиться, чтобы мои соотечественники не захотели защитить свой народ от «иноземных захватчиков». Как думаете, мы прокатим за туристов? Черт, надо было надеть майки с надписью «Я сердечко Вашингтон» и повесить на грудь фотоаппараты. Если что, скажем, что отстали от группы.

Но вот они наконец добрались до выхода, и от болтливости американца не осталось и следа. Он первым осторожно приоткрыл дверь, оглядывая территорию, после чего оба стали осторожно пробираться к станции метро.

Прежде красивый город теперь не сильно отличался от омертвевшего Санкт- Петербурга. Разрушенный войной Вашингтон онемел, и только ветер еще осмеливался гонять по улицам мусор и качаться на ветвях деревьев. Цепи машин застыли, словно скованные невидимым льдом. Пахло мусором, канализацией и нечистотами, к которым примешивался уже хорошо знакомый запах разложения. Человеческие тела попадались повсюду. Смерть изуродовала их, сожрала молодость и красоту, не пощадив никого. Черные от яда губы мертвецов напоминали какой-то чудовищный грим, созданный для съемки фильма ужасов. Но страшнее всего этого была тишина. Она обрушилась на Дмитрия, едва Эрик замолчал, и сейчас преследовала их повсюду. Теперь не республиканцы правили этим городом, а гнетущее безмолвие, растекающееся по улицам, подобно яду.

Последнее расстояние до метро показалось Дмитрию и Эрику едва ли не бесконечным. Нервы были натянуты, подобно гитарным струнам, и, казалось, даже хлопок в ладоши мог заставить мужчин вздрогнуть. Но вот наконец они добрались до заветных ступеней, ведущих в метро. И тут же почувствовали настолько сильный запах разложения, что Эрик резко остановился, пытаясь побороть очередной приступ тошноты. Дмитрий зажал лицо ладонью, чувствуя, что его тоже вот-вот вырвет.

Станция походила на склеп. Весь пол был усеян мертвецами — мужчинами, женщинами, стариками, детьми. Какая-то шестилетняя девочка так и умерла, прижимаясь к груди своей матери. Они лежали вместе, частично придавленные каким- то темнокожим мужчиной. Но еще страшнее было смотреть на поезд — все его двери были распахнуты, отчего казалось, что смерть вытекала именно из его брюха.

— Придется идти по ним, — еле слышно произнес Дмитрий, на что Фостер лишь грубо выругался. Однако Лесков был прав — обратного пути нет, нужно идти дальше.

Ступая по трупам, они наконец добрались до путей и поспешили скрыться в черных недрах тоннеля. Постепенно сырость потеснила вонь разложения, но оба мужчины по-прежнему шли молча, потрясенные увиденным. Болтливость Эрика окончательно испарилась, и теперь, если Дмитрий обращался к нему, то наемник отвечал тихо и односложно. Он был бледен, как полотно, и Лесков не мог не заметить, что даже столь циничный и не по годам жестокий человек не мог спокойно смотреть на подобное.

Эрик словно провалился в свои мысли, которые не допускал в свой разум, пока жил на Золотом Континенте. Почему-то там вообще было легко не думать. Там были праздники, прогулки по берегу океана в компании красивых женщин, игры в теннис, посещение личного массажиста, ужины при свечах, поездки на спортивных автомобилях с открытым верхом и путешествия на яхтах. Там были клубы, казино, магазины, театры, музеи с оригинальными произведениями со всего мира. Там была нормальная жизнь, та самая, о которой Эрик когда-то мечтал так сильно, что готов был продать свою душу кому угодно, чтобы заполучить ее.

Сбежав из лаборатории, он подумывал о том, чтобы промышлять воровством. Его способности для этого были просто замечательны, однако потом в его жизни появились люди, которые предложили ему перешагнуть последнюю черту. Первой его жертвой стал какой-то пожилой банкир, а затем убивать стало так легко, что Фостер перестал задумываться над тем, каково это. Если не он, так это сделает кто-то еще. Так какой смысл отказываться от денег и покровительства сильных мира сего? Почему он должен жалеть людей, которые не жалели его и уж подавно не жалеют друг друга?

И, когда совет единогласно проголосовал за массовое истребление населения, Фостер воспринял это абсолютно спокойно. Его интересовала только собственная жизнь, и он не собирался «спасать» мир, который сам никого не спасал. Люди уничтожали друг друга с завидным и до тошноты изощренным постоянством. Они открывали благотворительные фонды и одновременно с этим в пыль разносили целые города. Они молились Богу, считая свою веру истинной и совершенно не желая замечать, что все их религии одинаковы. И самое дикое, что они боготворили тех, кто по сути их уничтожал: восхищались олигархами, которые их грабили, воспевали правителей, которые их убивали, боготворили ценности и моду, в результате которых лишь еще больше тупели и деградировали.

Эрик презирал людей и даже желал им смерти… Ровно до тех пор, пока не увидел их мертвыми в таком количестве.

В полном молчании он и Дмитрий шли по тоннелю, и никто из них так и не смел

заговорить. Хрупкую тишину нарушал лишь звук их осторожных шагов.

— А если бы вы знали, что на самом деле подразумевает под собой проект «Процветание», вы бы… спонсировали его?