Дурная кровь (СИ) - Тараторина Даха. Страница 75

Обрывая нити, с кровью выдирая их из собственных жил, Кара метнулась к охотникам за оружием. Неумело выхватила меч двумя руками, занесла над головой дочери…

Талла необычайно ловко выскочила из кресла, кувыркнулась, приняла лезвие на лезвие, отбивая удар прежде, чем наёмник успел защитить её. Крошечный, изукрашенный каменьями ножичек скользнул по тяжёлому полуторнику, лезвие заскрежетало…

Не спастись бы девчонке острой игрушкой от боевого клинка, но отвести удар хватило. Паучиха покачнулась, накренилась вслед за мечом, а Талла жестоко, больше разрывая волосы, чем разрезая, отсекла остатки косы, словно разделяя пуповину надвое.

— Нет! Нет, нет, не-е-е-ет! — Кара упала на четвереньки, как распавшийся букет, собирая кончики затухающей паутины, тлеющей, тающей весенним снегом. — Что ты наделала?! За что?! За что, доченька?!

Магия уходила. Из Кары, из Таллы, из каждой дурной девки, находящейся в зале и за его пределами. Беловолосые колдуньи превращались в смешавшихся, удивлённых, напуганных женщин. Потерявших силу или обретших свободу?

— Потому что никто не должен владеть такой силой, мама, — Талла провела ладонью по тусклым, серым волосам женщины. — Ты связала нас этим ритуалом, обратилась к источнику, который не понимала… который не понимал никто из нас. И это не принесло бы счастья никому. Пора было прекратить затянувшуюся вражду.

Кто-то из охотников пришёл в себя сразу. Иные попадали на пол, потеряв слишком много сил, и Верд очень надеялся, что упали они не замертво. Кому-то уже не суждено было очнуться… Но думать наёмник мог лишь о дурной девке, без проклятой волшебной косы казавшейся ещё более беззащитной.

Как же сложно было довериться, позволить ей отправиться к паучихе с крохотным ножичком и терпеть, не вмешиваться, лишь надеясь, что она справится… «Я куда сильнее, чем ты думаешь»… О, нет! Она куда сильнее, чем кто угодно мог бы подумать!

И хитрее.

Эта невыносимая девка всё же обманула его ещё один раз! Коса, значит, за ночь у неё отрастает, потому нельзя остричь! Несносная, вредная, любимая лгунья!

Он и не заметил, как оказался рядом и сгрёб её в охапку.

— Дурная!

— Я знаю, — счастливо вздохнула девушка.

— Шварги тебя сожри! Откуда? Когда научилась? Ты же говорила, что не любишь оружия!

Талла хитро хихикнула:

— Не люблю. Но не говорила, что не умею пользоваться…

И всё-таки Кара постарела. Лишённая магии, она превратилась в обиженную на весь мир тётку, способную лишь ядовито ухмыляться. Она так и сидела, обняв колени, посреди зала, пока охотники помогали очнуться друг другу, пока освобождали колдуний… ныне уже обычных женщин. Тягуче плюнула и в последней попытке подгадить ядовито протянула:

— Дурные. Вы, все трое. Решили новую жизнь начать? Шварга вам тухлого! Связь охотника и колдуньи нерушима! Колдовать мы, может, больше не сумеем, но ты всё равно сдохнешь, Верд! Как бездомный пёс, под забором, в одиночестве! Метки не исчезнут без моей помощи. Они сожгут тебя, как только Талла уйдёт!

Последнее проклятие Кары долго крутилась в умах друзей. Пока Дарая, по всеобщему молчаливому согласию взявшая на себя главенство, раздавала указания; пока искали место, где можно было бы запереть старую хозяйку, чтобы не повредила ни себе, ни окружающим; пока во всеобщем недоумении восполняли едой потраченные силы и выхаживали тех, кто пережил ритуал тяжелее прочих.

А потом слова забылись, стёрлись из памяти, как только стало ясно, что дара у колдуний и правда не осталось. Ни лечить, ни вредить ни одна из беловолосых больше не могла. Кто-то печалился, кто-то долго сидел в комнате, не зная, что и думать. Иные спокойно поблагодарили Таллу: ни служки короля, ни торгаши, жаждущие наживы, больше не страшили их.

Ни одна не упрекнула.

Разъезжаться тоже не спешили. А что, дом крепкий, ладный. Никто не гонит, да и… семья тут какая-никакая.

Но вот дурная оставаться больше не могла. Она день за днём напоминала Верду о море, звала повидать горы, рисунки которых видела в книгах, и притаскивала показать яркие рисунки животных в старинных фолиантах. Кара оказалась права: рано или поздно Талла уйдёт. Такие, как она, отпив из чаши свободы, на месте уже не усидят.

И однажды Верд сдался. Оседлал поутру заскучавшую Каурку, потрепал по холке Клячу, по обыкновению увязавшуюся вслед за подругой. Санни с необычайной нежностью чмокнул кобылу в морду.

— Ты ж её на колбасу продать грозился, — припомнил Верд.

— Ничего, на колбасу никогда не поздно! С голодухи на костре зажарим, — хмыкнул Санни, проверяя, не начнёт ли упряжь где-нибудь натирать.

Бывший охотник заслонил глаза козырьком ладони, чтобы не слепило солнце, вглядываясь в чёрные на фоне сверкающего снега окна. Казалось, где-то там, в одном из них, можно рассмотреть силуэт колдуньи, молчанием провожающей путников в бесконечную дорогу. Но, конечно же, увидеть её так и не удалось…

— Можно я лучше на Каурку? — Талла протянула руки, требуя, чтобы её подсадили.

Наёмник только устало вздохнул, заставив лошадь укоризненно на него покоситься: серьёзно? Это ты тут ещё вздыхаешь? Но подсадил, удобно устроил в седле и закутал в новенький тёплый плащ, чтобы от мороза разве что нос пощипывало.

— Я тебя теперь далеко не отпущу, — со смешком, выдающим скрытое беспокойство, хмыкнул Верд. — Метки ж сожгут!

Да-а-а, казалось, забыл уже ядовитые слова Кары, ан нет. Едва расслабился — сами выскочили!

Талла доверчиво откинулась в седле, опираясь на его грудь, пощекотала подбородок короткими, лёгкими волосами и счастливо вздохнула:

— А я пока и не собираюсь никуда уходить.

Эпилог

Море и правда оказалось бесконечно прекрасным. Первые дни Верд мог часами смотреть на идеально ровный горизонт, любоваться пеной под кормой, белоснежной, как волосы Таллы.

Волн, размером с дом, а то и с два дома, как обещал наёмник, они пока не встречали. Да и, если верить вечно сонному капитану, изредка высовывающемуся из каюты с явным отвращением, это к лучшему. Оно и без волн красиво. Солоно, свежо… Только уши вечно болят от ветра, ну да привыкаешь. На манер матросов, Верд повязал платок на голову, и этого хватало. Зимой, наверное, такой ветер мгновенно выдул бы все лёгкие, и помышлять о морском путешествии тут же расхотелось бы, а сейчас, по жаре, мелкие брызги и липкая от соли кожа только в радость.

Он сидел в тени мачты, спрятавшись от ошалело пялящегося на одинокий корабль солнца, подогнув под себя одну ногу, и… вязал носки.

— Опять петлю упустил, — приоткрыл глаз устроившийся рядом Санни, лениво чавкающий яблоком. Метко запустил огрызок через борт, мизинцем ткнул в нитку и сладко зевнул.

Верд застонал: чтобы добраться до петли, предстояло распустить четыре ряда, которые он мучал последний час.

— А раньше сказать не мог?!

— Раньше я занят был.

— Чем?!

— Продумывал проповедь на вечер. О щедрости и умении делиться с ближними самым дорогим.

— Да не дадут они тебе больше эля! — пихнул друга наёмник свободной ногой. — А начнёшь опять звать себя наместником Богов на земле, ещё и за борт выкинут, чтоб проверить, пойдёшь ли по воде!

— А и пойду! — с готовностью подтвердил служитель. — За эль — ещё и спляшу!

— Я раньше вязать научусь, — буркнул Верд, хмуро распуская труд бессонных ночей.

— Ну за язык-то тебя никто не тянул. Дурная мечом орудует? Орудует. Значит, проспорил.

— Не мужицкое это дело…

— Тогда не вяжи, — легко согласился Санни. — А ежели делать больше нечего, иди спроси…

Служитель не успел сунуть руку в оттопыренный карман, а Верд уже торопливо прихлопнул его по ладони и воровато заозирался: не подглядел ли кто?

— Потом… — и без того смуглый, у моря он рисковал стать и вовсе антрацитовым, однако всё одно заметно покраснел. — Вот вязать научусь для начала…

— Эдак ты ещё полгода учиться будешь, — хмыкнул Санни, но руку вновь подложил под затылок. — Помяни моё слово, скоро поздно будет.