Возвращение росомахи(Повести) - Зиганшин Камиль Фарухшинович. Страница 2

— Быстрей поднимайся, летим! — крикнул мне Лукса.

Оказавшись в салоне, я оглянулся. Собака молча, одними глазами, просилась к нам.

— Может, возьмем? Вдруг у нее талант к охоте?

— Бери, бери. Пиратке веселей будет, — согласился наставник.

Перетаскав вещи к становищу, занялись дровами. Двуручной пилой кое-как свалили сухостойный кедр. Отпилили и раскололи несколько смолистых чурок. Комель был настолько насыщен смолой, что полено, брошенное в воду, тонуло, как камень. Отвалившиеся от ствола куски красноватой, ребристой коры изнутри были усыпаны личинками, куколками — что-то недоглядели дятлы за лесным патриархом. На ночь кедр не годился — быстро сгорает. Поэтому напилили еще и сырого ясеня. Он горит долго и дает много жарких углей.

Очистив на небольшом пятачке, свободном от кустов, землю от снега, поставили удэгейскую палатку с матерчатыми сенями, вроде половинки небольшого чума. (В них удобно хранить дрова и капканы.) Главной особенностью удэгейских палаток является то, что она устанавливается не с помощью стоек и колышков, а крепится внутри каркаса из жердей. Очень удобная конструкция для зимы, когда колышки в промерзшую землю забить практически невозможно.

Посреди палатки поставили жестяную печурку. По обе стороны от нее накидали лапника, расстелили кабаньи шкуры, поверх них — спальные мешки. Отпиленную от ясеня низенькую, но увесистую чурку-столик пристроили в головах между спальниками. Слева и справа от печурки уложили сырые ольховые бревнышки: чтобы спальники и одежда не подгорали. Под коньком закрепили перекладину с крючьями для сушки одежды. Закончив обустройство жилища, смастерили между тремя пихтами на высоте около двух метров настил для хранения продуктов — лабаз, а под ним шалашики для собак из мягких ветвей пихты.

Индус тщательно обследовал обе «конуры» и лег в ту, что счел удобней. Заслышав приближение убежавшего было Пирата, он притворился спящим. Но тот не проявил ни малейшего интереса к пихтовым гнездам, а, усевшись возле груды дров, принялся выкусывать кусочки льда, намерзшие между подушечками пальцев.

Завершив «строительные» работы, мы уселись на поваленную сушину и, наконец, расслабились. Довольные проделанной работой, с наслаждением наблюдали заход светила.

Золотистый свет плавно скользил по снегу, стволам деревьев. Поднимаясь все выше и выше, он выманивал из глухих распадков и ложбин таившуюся там серую мглу. Ряд за рядом темнели деревья, сопки. Вот потемнела и макушка самой высокой. Легкие облачка еще некоторое время отражали прощальный свет солнца, скрывшегося за обгорелыми зубцами сопок, но и они вскоре потускнели, погасли. Нарождающаяся ночь осмелела, выползла из мрачного ущелья, укрывая все окрест черным покрывалом. Тайга и небо слились. Неясные силуэты деревьев проступали только вблизи, принимая самые фантастические очертания.

Проводив день, забрались в палатку, зажгли свечу. Лукса набил чрево печурки поленьями и запалил смолистую щепу. Железные бока вскоре порозовели и стали щедро возвращать накопленное кедром за добрую сотню лет солнечное тепло.

Приятно запахло хвоей. Палатка постепенно наполнялась жилым духом. Заварив чай, устроились пить живительный напиток вприкуску с прихваченной с собой олениной.

— Лукса, а почему вы зимовье не построите? — задал я давно вертевшийся на языке вопрос.

Бросив исподлобья сердитый взгляд, охотник пробурчал:

— Было зимовье… Вместе с Митченой рубили. Летом на рыбалку приплыл — одна зола. Туристы сожгли, елка-моталка. После охоты, как вода спадет, новое рубить буду. Место присмотрел. Вверх по ключу, километра два отсюда. Там никто не найдет…

Сам я — заядлый турист, и мне стало не по себе от услышанного. К сожалению, в походы ходят не только неугомонные романтики, любящие природу, но и те, для кого она — объект для безрассудных и безответственных развлечений.

Перекусив, разморенные теплом и горячим чаем, повалились на ватные спальники. По брезентовым скатам палатки уютно плескались блики света, пробивавшегося сквозь щели печурки.

— Что-то потно стало. Подними полог, — попросил Лукса.

Пахнуло прохладной свежестью. Спать расхотелось. Меня распирало любопытство, и мне показалось, что настал подходящий момент расспросить удэгейца о его самобытном лесном племени, кочевавшем прежде в глуши сихотэ-алиньской тайги. Трудно поверить, но из-за оторванности от внешнего мира эти люди еще совсем недавно жили по законам родового племени.

Лукса в ответ на мою просьбу вынул изо рта короткую трубку, с минуту помолчал, собираясь с мыслями, и стал неспешно вспоминать.

Я слушал и живо представлял картины недавнего и в то же время такого далекого прошлого.

…С десяток островерхих, крытых корой чумов, прилепившихся к подножью крутобокой сопки на берегу порожистой реки Сукпай. Над кострами дымятся котлы. Вдоль косы, между навесов с юколой, бегает черноволосая ребятня. Женщины отминают, коптят шкуры зверей, тайменей. У одной из них в удобной заплечной люльке сладко спит младенец. В чумах, в женской половине, старухи шьют улы [1] и одежду, ладят берестяную посуду. Тут же, на кабаньих и медвежьих шкурах, копошится мелюзга — будущие охотники. В тени деревьев старики, ловко орудуя топориками, мастерят — кто легкие нарты, кто ходкую оморочку [2]. Молодые, сильные мужчины ушли с собаками на охоту. Мало кто из них вернется с добычей. Тайга хоть и богата, копьем много не добудешь, а для нескольких ружей, купленных у торговых людей на Амуре, давно нет боеприпасов.

Время от времени племя потрясали опустошающие эпидемии, разбойничьи нападения жестоких хунхузов [3], межродовая вражда…

Меж тем негромкий голос Луксы продолжал:

— Как дошла Советская власть, стало легче. Бесплатно дома строили, карабины, патроны, продукты, посуду, инструмент давали. Перед войной хозяйства на Саях и Джанго были. Я в «Красный охотник» на Саях записался. Теперь там никто не живет — всех в одно хозяйство согнали, елка-моталка. Ниже Джанго Гвасюги построили. Зачем так делали? До участков совсем далеко стало.

— Погоди, ты же говорил, что ваш род по Сукпаю кочевал?

— Оттуда я ушел еще мальчишкой, сразу как отца с матерью после большой болезни потерял. Мать шибко любил. Ее украшения с ней в могилу положил. Осенью двуногий шатун могилу рыл и все унес! Как лед сошел, в Тигровой протоке кое-что нашли в карманах утопленника. У меня сохранилось только вот это.

Лукса расстегнул ворот рубашки и показал висевшую на шее небольшую серебряную фигурку улыбающегося человечка с узкими щелочками глаз и пухлыми щеками. Судя по размеру живота и халату с замысловатыми узорами, человек этот был не бедный. На поясе, в углублении, таинственно мерцал какой-то камешек, а на спине четыре иероглифа.

— Что здесь написано?

— Не знаю. Спрашивал у экспедиции, тоже не знают. Просили дать «китайца» показать ученому. Но как дашь? Память! Главный знаки срисовал. Обещал написать, да забыл, пожалуй.

Бесспорно, многое изменилось в жизни удэгейцев, но основные занятия остались прежними. Летом охотники заготавливают панты [4], женьшень, элеутерококк, кору бархата амурского, ягоды лимонника, брусники, клюквы. Осенью ловят рыбу. Зимой, на закрепленных за каждым штатным охотником участках промышляют пушнину, заготовляют мясо диких зверей.

Бывалый промысловик, взволнованный воспоминаниями, курил трубку за трубкой. В палатке слоился сизый дым.

Я вышел подышать свежим воздухом и застыл, потрясенный увиденным.

Полная луна заливала тайгу невообразимо ярким светом. Небо не черное, а прозрачно-сиреневое, и на нем не сыскать ни единой звездочки. Кедры вокруг — словно былинные богатыри. В просветах между ними мерцают бриллиантовыми искорками крупные снежинки. Река перламутром выливается из-за поворота и, тускнея, убегает под хребет, заглатывавший ее огромной каменной пастью. Боже, я попал в сказку!