Обезьяна и сущность - Хаксли Олдос. Страница 28

Долгое молчание. Внезапно Лула открывает глаза, несколько мгновений пристально смотрит на доктора Пула, потом обнимает его и жарко целует в губы. Но стоит ему прижать ее к себе чуть покрепче, как она вырывается и отодвигается на свой конец сиденья. Он пытается придвинуться, но она не пускает.

– Это не может быть правильно, – говорит она.

– Но это правильно. Лула качает головой:

– Это слишком прекрасно, я была бы слишком счастлива, если бы так оно и было. А Он не хочет, чтобы мы были счастливы. – Пауза. – Почему ты сказал, что Он нас не тронет?

– Потому что есть кое-что посильнее Его.

– Посильнее? – Она качает головой. – Он все время боролся с этим – и победил.

– Только потому, что люди помогли ему победить. И не забывай, что победить раз и навсегда Он не может.

– Почему же?

– Потому что Он не может не поддаться искушению и не довести зло до предела. А когда зло доходит до предела, оно всегда уничтожает само себя. И после этого снова появляется обычный порядок вещей.

– Когда еще это будет…

– В масштабах всего мира и в самом деле не скоро. Однако для отдельных людей – тебя и меня, например, – хоть сейчас. Что бы Велиал ни сделал с остальным миром, мы с тобой всегда можем действовать во имя естественного порядка вещей, а не против него.

Снова наступает молчание.

– Мне кажется, я все же тебя не понимаю, – наконец говорит Лула, – но это не важно. – Она опять пододвигается ближе, кладет голову ему на плечо и продолжает: – Теперь для меня ничто не важно. Пускай Он убьет меня, если захочет. Это не имеет значения. Во всяком случае, сейчас.

Он берет ее лицо в ладони, приближает к своему, наклоняется для поцелуя, и в этот миг экран темнеет и превращается в безлунную ночь.

Рассказчик

L'ombre etait nuptiale, auguste et solennelle. Но на этот раз торжественность свадебной ночи не нарушается ни бешено-похотливыми воплями, ни Liebestod, ни саксофонными мольбами о детумесценции. Пропитавшая эту ночь музыка чиста, но не наглядна, точна и определенна, но лишь в отношении реальности, которой нет названия, всеобъемлюща и плавна, но не вязка, свободна от малейшей тенденции властно прилипать ко всему, до чего бы она ни дотронулась и что бы ни охватила. Это музыка, пронизанная духом Моцарта, хрупкая и радостная, несмотря на свою причастность к трагедии, музыка сродни веберовской [128], аристократичная и утонченная и тем не менее способная на безрассудное веселье, равно как и самое точное понимание мировых страданий. Нет ли в ней намека на то, что в «Ave Verum, Corpus» [129] и в соль-минорном квинтете лежит вне пределов мира «Don Giovanni» [130]? Нет ли тут намека на то, что уже (иногда у Баха и у Бетховена – в той конечной цельности искусства, которая сродни святости) выходит за пределы романтического сплава трагического и смешного, человеческого и демонического? И когда в темноте голос влюбленного снова шепчет слова: «…она стоит, являя собой любовь, свет, жизнь и божество», то не начинается ли уже здесь понимание того, что, кроме «Эпипсихидиона», есть еще и «Адонаис» [131] и, кроме «Адонаиса», – беззвучная доктрина чистого сердца?

Наплыв: лаборатория доктора Пула. Солнечный свет льется сквозь высокие окна и ослепительно сияет на сделанном из нержавеющей стали тубусе микроскопа, стоящего на рабочем столе. Комната пуста.

Внезапно молчание нарушается звуком шагов, дверь открывается, и в лабораторию заглядывает директор по производству продуктов питания – все тот же дворецкий в мокасинах.

– Пул, – начинает он, – его высокопреосвященство пожаловали, чтобы…

Он останавливается, и на лице у него появляется удивление.

– Его тут нет, – говорит он архинаместнику, который вслед за ним входит в комнату.

Великий человек поворачивается к сопровождающим его двум служкам и приказывает:

– Посмотрите, может быть, доктор Пул на опытном участке. Служки кланяются, скрипят в унисон: «Слушаюсь, ваше высокопреосвященство» – и уходят.

Архинаместник садится и изящным жестом приглашает директора последовать его примеру.

– Кажется, я вам еще не говорил, что пытаюсь убедить нашего друга принять постриг, – сообщает он.

– Я надеюсь, ваше высокопреосвященство не имеет в виду лишить нас его неоценимой помощи в деле производства продуктов питания, – взволнованно отзывается директор.

Архинаместник успокаивает собеседника:

– Я прослежу, чтобы у него всегда было время помочь вам дельным советом. Однако я хочу быть уверен, что его способности пойдут на пользу церкви.

Служки снова входят и кланяются.

– Ну?

– На участке его нет, ваше высокопреосвященство.

Архинаместник сердито хмурится, директор корчится под его взглядом.

– Вы как будто говорили, что в этот день он обычно работает в лаборатории?

– Так точно, ваше высокопреосвященство.

– Почему же его нет?

– Не представляю, ваше высокопреосвященство. Он никогда не менял расписания без моего ведома.

Молчание.

– Мне это не нравится, – сообщает наконец архинаместник. – Очень не нравится. – Он поворачивается к служкам: – Бегом в центр, отправьте полдюжины верховых на его поиски.

Служки кланяются, издают синхронный писк и исчезают.

– Что же касается вас, – повернувшись к перепуганному бледному директору, говорит архинаместник, – то, если что-нибудь случится, вы за это ответите.

Величественный и гневный, он поднимается и шествует к выходу.

Наплыв: монтажная композиция.

Лула со своей кожаной сумкой на плече и доктор Пул с ранцем, состоявшим на вооружении в армии еще до Этого, карабкаются через обвал, перегородивший одну из великолепно спроектированных автотрасс, которые еще бороздят отроги гор Сан-Габриэль.

Открытый всем ветрам гребень горы. Двое беглецов смотрят вниз, на необозримый простор пустыни Мохаве.

Следущий кадр: сосновый лес на северном склоне. Ночь. В пробивающейся сквозь кроны полосе лунного света доктор Пул и Лула спят, укрывшись домотканым одеялом.

Скалистое ущелье, по дну которого течет ручей. Любовники остановились: они пьют и наполняют водой бутылки.

А теперь мы в предгорьях, лежащих выше уровня пустыни. Идти среди кустиков полыни, зарослей юкки и можжевельника несложно. В кадр входят доктор Пул и Лула; камера следит, как они шагают по склону.

– Натерла ноги? – озабоченно спрашивает доктор Пул.

– Нет, ничего, – бодро улыбается Лула и качает головой.

– Думаю, нам нужно скоро делать привал и перекусить.

– Как скажешь, Алфи.

Он извлекает из кармана старинную карту и изучает ее на ходу.

– До Ланкастера еще миль тридцать, – говорит он. – Восемь часов ходу. Нужно подкрепиться.

– А как далеко мы будем завтра? – спрашивает Лула.

– Немного дальше Мохаве. А потом, по моим расчетам, нам потребуется не меньше двух дней, чтобы пересечь Техачапи и добраться до Бейкерсфилда. – Он засовывает карту в карман и продолжает: – Мне удалось выудить из директора довольно много всяких сведений. По его словам, на севере люди относятся весьма дружелюбно к беглецам из Южной Калифорнии. Не выдают их даже после официального запроса правительства.

– Слава Вел… то есть слава Богу! – восклицает Лула.

Снова наступает молчание. Вдруг Лула останавливается:

– Смотри! Что это?

Она протягивает руку, и с точки, где она стоит, мы видим невысокую юкку, а под ней – изъеденную ветрами бетонную плиту, которая нависла над старой могилой, заросшей сорной травой и гречихой.

– Здесь кто-то похоронен, – говорит доктор Пул.

Они подходят ближе; на плите, снятой крупным планом, мы видим надпись, которую читает за кадром доктор Пул: