Узелки - Гришковец Евгений. Страница 4

А потом я много думал… Эти мысли я помню ярко и живо. Они были не детские и не взрослые, они были такими же, как мои сегодняшние.

Я думал о том, что же произошло со мной? Я успокоился и заставил себя понять, что то, чем я восхищался, то есть сам аттракцион – дорога и автомобили, остались такими же, а значит, что-то произошло со мной. Это я понял.

Вот только я не мог вспомнить, как и когда со мной произошли изменения. Я просто жил год с воспоминаниями о своём прекрасном управлении чудесным автомобилем. Жил себе и жил. Жил каждый день, и ничего со мной особенного не происходило. Да, я вырос за год из какой-то одежды и обуви. Да, у меня выпало несколько зубов и несколько проросло новых. Да, мне стали чаще говорить о том, что меня ждёт школа, и что я уже большой, чтобы делать так-то, и что следует делать и вести себя иначе. Но в себе я изменения не чувствовал. Мои воспоминания о радости, случившейся со мной в Москве в Парке Горького, не менялись, и вдруг…

Вдруг я увидел то, от чего был в восторге, полностью иначе и совершенно другими глазами. Это значило, что мне нужно признать то, что незаметно для себя я изменился и с этим поделать ничего нельзя, невозможно. Я уже больше никогда не увижу восхитившие меня автомобили как прежде, так меня уже не обмануть, и вообще следует быть внимательнее.

Так я думал… Так я думаю и теперь… Сколько раз со мной случались подобные открытия и, наверное, будут случаться. Чем те мои размышления отличаются от таких, как: «Почему же я был так увлечён этой идеей? Она меня вдохновляла, и я не сомневался в её истинном значении. Как я мог так заблуждаться?! Это же фикция, демагогия, и ничего больше!» или «Как долго я был очарован этим человеком, полностью ему доверял и был убеждён в его порядочности! Как я мог быть настолько слеп? Он же вероломен, жаден и откровенно циничен… Да он и был таким всегда, я просто не желал этого видеть… Я был очарован, и всё… Теперь же пелена с глаз упала…».

Вот так работают эти узелки… Ещё до школы, ещё с молочными зубами, с остатками веры в Деда Мороза я уже был неизменным человеком, живущим свою собственную, полную таинственных смыслов жизнь.

Глава вторая

Модные брюки и другие прихоти

Наверное, самыми болезненными узелками, напоминающими о себе в самые неожиданные моменты жизни, являются острые и даже режущие воспоминания, связанные с переживанием сильного стыда, такого стыда, про который говорится: «Мне хотелось провалиться сквозь землю». Какое верное и мудрое высказывание! Такие узелки хочется развязать, успокоить себя тем, что постыдные события произошли давно, когда ты был юн и глуп, когда ты всё воспринимал обострённо и излишне мнительно, что пора бы над произошедшим посмеяться и забыть… Но не получается… Узелки стыда только затягиваются туже и не отпускают.

Как, например, можно стыдиться того, что произошло со мной пятнадцатилетним? Да весь этот смешной возраст только и был наполнен разными глупостями, порой милыми, но в основном – не очень.

На грани каких роковых ошибок оказывался я и мои друзья-товарищи, не чувствуя никакой опасности в свои пятнадцать-шестнадцать лет! А как много непоправимого и губительного сотворено в этом дурацком возрасте многими и многими…

Конечно, нельзя, бессмысленно стыдиться того, что было пережито в последние школьные годы. Вот только узелки памяти не спрашивают. Они просто завязываются и не отпускают.

Конец апреля, пятнадцатого в моей жизни, выдался сухим и погожим. Таким погожим и тёплым, что можно было ходить в школу без верхней одежды. Мы все ждали майских праздников, длинных выходных и послаблений в учёбе.

Тогда-то меня и направили от нашего класса на три дня с отрывом от уроков на сборы школьных активистов. Направил меня туда наш классный руководитель. Он преподавал нам алгебру и геометрию.

Я не был политически активен, не рвался в официальные лидеры и совсем не жаждал школьной карьеры. Просто я был разговорчив, много читал и любил блеснуть эрудицией на темы, не связанные со школьной программой. Классный руководитель считал меня человеком способным, но выскочкой и лентяем. По его предметам я учился плохо, точнее, не учился совсем и не собирался, будучи уверенным, что знание математики мне в жизни никогда не пригодится.

Когда заведующая воспитательной работой нашей школы потребовала выделить одного учащегося на сборы активистов, наш математик сразу назвал меня. Он не хотел отрывать от учебного процесса тех, кто добросовестно работал на уроках и кому пропуски занятий были бы вредны. А меня ему было не жалко. Он всё про меня и про всех учеников нашего класса хорошо понимал. Он знал, что по точным предметам я всё равно не учусь, а всякие другие типа истории, литературы или географии и пропустить не грех, к тому же я как болтун легко по ним всё наверстаю.

Сборы активистов проходили в одной из центральных школ, здание которой было самым старым школьным зданием в городе. К его входу вела широкая лестница, а фасад торжественно украшали колонны. В этой школе учились «центровые». И весь город знал, что учениками этой школы являются дети городского и областного руководства, а также отпрыски директоров заводов, промышленных объединений, фабрик, редакторов телевидения, газет, радио, главных врачей больниц и даже сын директора центрального рынка. Проще говоря, золотая молодёжь. Знать. Это была не типовая школа спального района, как моя, а настоящий дворец среднего образования.

В первый день я поехал на сборы активистов в школьной форме. Белая рубашка – это всё, чем я выразил уважение и почтение тому мероприятию. На входе у всех спрашивали, не активисты ли мы, и, получив положительный ответ, записывали фамилии и номера школ. После этого нас направляли в актовый зал. Внутри та центральная школа тоже была нарядная: с широкой лестницей, высокими потолками, лепниной и прочей классической красотой.

В актовом зале, похожем на театр, нас собралось человек сто. Мы как-то расселись. Самый активный городской активист уже не школьного возраста бодро и чётко огласил программу сборов. Из неё мы узнали, что у нас все три дня по утрам будут часовые общие лекции, потом общий завтрак, потом работа по группам, потом общий обед, потом снова работа по группам, потом общее подведение итогов дня, потом некое неформальное общение, и так все три дня.

– В шестнадцать часов сегодня и завтра все смогут расходиться до домам, – сказал главный активист, завершая выступление, – а послезавтра, в конце нашей с вами работы, состоится прощальный вечер… Точнее, не вечер… Скорее прощальный бал… Не бойтесь, вальс вас никто заставлять танцевать не будет, – на этих словах он сам посмеялся собственной шутке, – просто будет прощальный сбор, на котором мы будем петь песни, разученные за время нашей плодотворной работы… А сейчас вводная лекция. Для этого я приглашаю на сцену…

На сцену поднялась главная городская активистка и стала говорить о сложной политической обстановке в мире. Память любого нормального человека, особенно в пятнадцатилетнем возрасте, отказывается фиксировать и хранить то, что было тогда сказано.

Я сидел почти сзади всех и с краю, поэтому мог разглядеть собравшихся. Этим я и занялся. Мне сразу стало ясно, что лекцию никто не слушает. Многие собравшиеся тихонечко переговаривались, передавали записки, вертели головами, улыбались друг другу, подмигивали или что-то показывали жестами. Из этого я сделал вывод, что многие, большинство, не первый раз на подобных сборах.

Ещё я увидел, что в основном участники меня постарше на год-два. В пятнадцать лет это видишь сразу. Но, главное, я понял, что только я один явился в школьной форме. От этого мне стало тоскливо. В пятнадцать лет почувствовать себя дураком можно от чего угодно. То, что я очевидный новичок, заняло все мои мысли.

Как после лекции всех разделили на группы и по каким критериям – это неинтересно, да и не помню я. Мне досталась группа номер три. Чем занимались остальные группы, я не знаю. Наверное, чем-то подобным занятию нашей.