Золото собирается крупицами - Хамматов Яныбай Хамматович. Страница 22
Нафиса опять ничего не слышала, ничего не соображала, чувствуя себя связанной по рукам и ногам. Теперь, когда совершился никах, она не вправе изменить волю аллаха, она находится под его покровительством и защитой и под властью своего мужа Хажисултана-бая. Ты опоздал, Хисмат, опоздал навсегда, и сделал меня и себя несчастными на всю жизнь. О горе нам, бедным!
После никаха мать увела ее за занавеску, и Нафиса сидела там, то бездумно глядя на затянутое брюшиной окно, то принимаясь тихо плакать.
А в доме продолжалась свадебная кутерьма. Хайретдин зарезал полученную в калым телку, поднялся чад и дым и шум, и один за другим пошли гости, и отец с матерью встречали их у ворот и вели в дом.
Мужчины, раздевшись, проходили в переднюю часть дома, а женщины останавливались у дверей и, разувшись, усаживались вокруг расстеленной на нарах скатерти, закрывшись разноцветными платками и стараясь не смотреть туда, где располагались мужчины.
Каждая хотела одеться для такого праздника получше — где же еще можно показать свои наряды, как не на свадьбе?
Одной из последних явилась в дом Гульямал, и женщины стали ревниво перешептываться и разглядывать ее так, словно давно не видели ее или видели вообще впервые. И всегда то эта веселая и ветреная вдовушка оденется ярче и наряднее всех. Где только достает она себе такую одежду? Неужели покупает все в городе?
Поверх красного с крупными белыми цветами платья она надела камзол, обшитый золотым позументом и украшенный множеством серебряных монет, и в косах ленты с монетами! Она и в будние дни одета, как на свадьбе, а сегодня, кажется, сама себя превзошла. Вон как глядят на нее мужчины!
Действительно, как только Гульямал вошла, все мужчины повернули головы к женской половине, один Хажисултан-бай не обращал на Гульямал никакого внимания. Женщины шептались.
Хайретдин ухаживал за гостями, помогал мужчинам снимать обувь, предлагал сесть на нары, застеленные войлоком. Только самый молодой из гостей, Усман, застыдился, когда руки Хайретдина протянулись к его катам, присел на корточки и покраснел, как девушка. Конечно, полагается оказывать гостям почет и уважение, но когда старик снимает обувь молодому парню — это как-то неловко, стыдно! Взрослые рассмеялись, а Усман отошел и сел на краешке нар, чуть не плача от стыда и досады на самого себя.
Разув и усадив мужчин, Хайретдин взял куган, медный таз и опять обошел всех. Гости, не вставая, вымыли руки подогретой водой, вытерли полотенцем и расселись поудобнее. Хайретдин передал кумган, таз и полотенце на женскую половину, где хлопотала Фатхия, и вытащил из-за чувала бочонок самогона.
— Э, бочонок идет, бочонок! — весело закричали гости,
— Да пошлет аллах еще десять таких же!
— Эх, веселись!
Бочонок поставили посреди скатерти и пустили по кругу деревянную чашку с медовкой. Когда чашка обошла первый круг, гости оживились и заговорили громче. Хайретдин шутил и смеялся с гостями, забыв об усталости и о том, что он не спал как следует уже три дня, занятый приготовлениями к свадьбе. Он обращался то к одному, то к другому и всем говорил:
— Пейте, дорогие гости, пейте! Кушайте, дорогие гости, кушайте! — и протягивал чашки с казылыком и бузой.
Усман, так и не севший поудобней, робко отклонил чашку:
— Я не могу, агай, так много, не заставляй меня…
Но парня тут же оборвали:
— Пей! Разве не знаешь, гость — это ишак хозяина!
— Что ж это за свадьба, если никто под нары не свалится!
Гости тянулись руками к большой чашке с горячим мясом, стараясь выбрать кусок пожирнее. Съев его и облизав жир с пальцев, они тянулись за новым и, наконец насытившись, стали по обычаю угощать друг друга. Хайретдин, смеясь, тоже взял кусок, повернулся к соседу и положил мясо ему в рот:
— Глотай, глотай! Не проглотишь — за пазуху суну!
— Эй, бай угощает, а староста не ест! Надо дать и старосте! — Один из гостей взял кусок побольше и подошел с ним к Мухарраму: — Глотай, начальник!
— Дай я сам, — протянул руку староста.
— Ну уж нет! Дудки! Или ты из рук бедняка брезгуешь? Не бойся, я сегодня ради праздника руки с мылом помыл! На свадьбе все равны, глотай! Если староста не будет соблюдать обычаев, кто поверит, что они и в самом деле нужны?
— Не надо, Киньябулат, не ссорь, не серди людей, — потянул его за рукав Хайретдин.
— Кто ссорит? И не думаю. Я просто веселюсь на свадьбе твоей дочери! — Он снова под нес мясо ко рту Мухаррама. — Небось знал, к кому в гости идет, пусть и ест из наших рук, как полагается! Нечего в стороне сидеть, только других своим видом заразит, и никакой свадьбы не получится…
Мухаррам, морщась, открыл рот, но кусок мяса был такой большой и Киньябулат так старательно толкал его, что староста чуть не подавился и хотел было проглотить его, не разжевывая, чтобы скорей отвязаться от насмешника, но Киньябулат потянул за тонкую жилку, и мясо вылетело обратно.
— Погоди, прожуй сначала! — захохотал Киньябулат. Вместе с ним хохотали и гости. Староста побагровел и хотел было что-то сказать, но посмотрел на Хажисултана и сдержался.
Лица гостей были уже красны от выпитого, гомон и шум стояли в доме. Киньябулат огляделся, весело подмигнул и запел громким, зычным голосом:
Гости подхватили вразнобой, но с веселым вызовом и азартом:
Седой музыкант, продув курай, вплел голос своей дудочки в общую песню, подмигивая, покачивая головой, подергивая плечами. Но едва песня пошла на убыль, как кураист заиграл что то щемяще-грустное, и Нафисе казалось, что дудочка поет ее голосом, жалуется и стонет.
Тихие нежные звуки то обрывались, то грустили, переливаясь в сухом и гладком стебле курая, то пробивались булькающими звуками, точно родник через песок.
Гости пригорюнились и притихли, и Хайретдин забеспокоился, что старик может навести на всех тоску и испортить свадьбу, но тут его выручил сосед — лукавый и добродушный Файзрахман. Он вышел на середину комнаты и недовольно топнул ногой.
— Да что вы приуныли? Ведь не кого-нибудь, самого Хажисултана-бая женим! Что ж тут плакаться? Заводи плясовую!
Кураист подул в курай, смочил поочередно отверстия, прокашлялся и, наконец взяв толстый конец в зубы, заиграл что-то веселое. Пальцы музыканта пробегали по инструменту, как ветер по траве, невозможно было уследить за их плавным и нетерпеливым разбегом.
Тяжело ступая, Файзрахман двинулся с места и, засучивая на ходу рукава, не спеша сделал круг по комнате.
— Хай, хай, хай! Куда это пошел наш Файзрахман? Да, видно, на Кэжэнский завод направился… Хай, хай!
Но танцор горячился все больше и больше, кружился все быстрее, полы его расстегнутого камзола взлетали кверху, ноги дробно отбивали такт вслед за кураистом. Приплясывая, он подошел к Усману и остановился перед молодым парнем, приглашая его продолжать:
— Айда, айда, Усман, не подкачай!
Усман покраснел, но, пересилив смущение, вышел на середину комнаты, окинул всех взглядом, как бы спрашивая: можно ли начать танец? Положив руки на пояс и склонив голову набок, он начал танец, не сходя с места, лениво, как бы все еще отказываясь играть, передернул плечами раз, другой, перебирая ногами, как норовистая лошадь, и вдруг сорвался с места, завертелся по комнате в бешеной пляске. Вскидывая курчавую голову, хлопая ладонями по коленям, поднимаясь на цыпочки, он выговаривал: «Ст-ст-ст-ст! Сестра ма-аленькая…»