Играй в меня (СИ) - Шайлина Ирина. Страница 44

Все это я сделала не для того, чтобы сейчас признаться. У меня все отобрали, пусть хоть смерть при мне останется. Чудес не бывает, а мучительные попытки меня спасти только все испортят. Уж умереть то я хочу по своему.

— Потому что захотела так, Дим, — спокойно сказала я. — Не хотела рожать ребёнка в этом дерьме. Хотела, чтобы ты уехал. И все.

Димка выругался и пнул стул, тот перевернулся с грохотом, я предусмотрительно отошла в сторону — мне потрясений и травм в последние часы хватило. Я хотела, чтобы все закончилось. Пляшущее в безумном танце сердце подсказывало — скоро. Надо только потерпеть.

— Уезжай, Дима, — подал голос Сенька. — Я предложил ей стать моей женой. Она согласилась.

— Я первый это сделал! И она тоже согласилась!

Я едва не рассмеялась. Словно два трехлетних карапуза, которые в песочнице лопатку поделить не могут. И никак не поймут, что это не игрушка, это моя жизнь. Я закрыла глаза, отрешаясь от их разговора. Вспомнить бы что-нибудь хорошее. Вспомнилась Лялька беременная, до всех этих… событий. Лялька, которая вдруг решила, что красота это билет в новую жизнь.

— Он меня любит, — шептала Лялька. — Правда любит.

Лялька не понимала, что такое любовь. Она вся ушла в Сеньку, с головой. И все остальное… Не слишком адекватно воспринимала. А тут… он сильным был. Подавал надежды. Обещал хлопнуть старика. Главное немножко помочь.

— Ты лезешь из одной кучи дерьма в другую, — пыталась объяснить я. — Этот твой Владик… он же такой же, как Главный. Только лет на тридцать моложе. Из огня, да в полымя. Он тебя не спасёт.

— Он обещал! Нужно только помочь…

Что я могла сделать? Пойти к деду и сказать, что глупая Лялька готовит на него покушение? Чтобы он вздернул её на ближайшем дереве, вместе с ребёнком в животе? Отговорить Ляльку не выходило. Оставалось только надеяться, что получится. Что Главный и правда умрёт, а вместе с ним все наши долги. Что Лялька завяжет с наркотой. Что жизнь начнётся настоящая, и насрать, сколько в ней отмерено будет. Главное, чтобы не бояться. Бояться устала.

Но старик, мерзкий живучи старикашка был не так прост. В его морщинистых руках почти весь город, плюс наши жалкие жизни. Не знаю, кто ему сказал, никогда этого не узнаю. Но Владика убили, глупого, храброго, самонадеянного Владика. Ночью Лялька ко мне вломилась.

— Одевайся, — шептала лихорадочно она. — Скорее! Не собирай вещи. Там все купим… деньги есть. Владика убили, слышишь? Дед знает все…

Я не могла попасть ногами в штанины. Мысли путались — какие деньги, откуда? Куда бежать? Сеньку как оставлю на мстительного старика? Но Лялька… с животом своим, в котором ерзал маленький Владика сын, наш билет в безоблачное будущее, проигрышный билет, перевесил. И мы побежали, не собрав вещи, прихватив с собой сумку с деньгами деда, которые Ляльке раненый Владик принёс, прежде чем умереть на кухне той съёмной квартиры, в которой они втихаря встречались…

Владика мне жалко не было. Я его и не знала почти. И догадывалась, что такие долго не живут. Жалко было нас… понимала — найдут. Мало того, что знает, что глупая никому не нужная Лялька пыталась под деда рыть, так ещё и деньги его прихватила. Я пыталась отобрать у неё сумку оставить прямо здесь на кухне — пусть найдут и заберут. Но Лялька вцепилась в неё так сильно, и глаза снова блестят — кололась.

— Ты же обещала, что никаких больше наркотиков!

— Владик умер! Ты понимаешь? Да мы все сейчас умрём! Да если не доза, я прям тут сяду и умру, от страха просто.

Этого я допустить не могла. И пустилась в этот дурацкий безнадежный побег. Нет, это плохое воспоминание. Их тех, что рвут сердце на части. Надо что-то другое…

Вот… раннее утро, после той самой ночи, что умер Владик. Мы едем в электричке. Темно совсем, снег идёт. Лялька спит, прислонившись к моему плечу. В вагоне сильно натоплено, окна запотели, куртка на подруге расстегнута, круглый живот вызывающе торчит вперёд. Я вижу, как лёгкая трикотажная ткань на нем чуть приподнимается. Накрываю выпуклость рукой. Что это, коленка, локоть, голова? Там внутри маленький мальчик. Очень сильный, не смотря ни на что, здоровый, крепкий. Закрываю глаза, чувствую его движения своей рукой и заставляю себя поверить, что все будет хорошо.

Моё дыхание выровнялось. И правда — замечательное воспоминание. В комнате двое мужчин, что готовы скорее порвать меня на части, чем уступить друг другу. Но я то помню их другими. Вот наше место у реки. Сосны с золотистыми стволами. Солнце такое яркое, что если закрыть глаза, подсвечивает веки красным. Вода — холодная. Такая, что зуб на зуб не попадает. Входишь в неё — дыхание перехватывает. Мальчишки сразу плюхаются, с разбега, поднимая кучу ледяных брызг. Я стою на мелководье и не решаюсь. Вхожу по шагу, позволяя ледяной воде захватывать меня постепенно. Знаю, что потом Сенька с Димкой потеряют терпение, забрызгают, или вовсе поймают и в воду затащат, и делаю следующий шаг.

Сначала вода обжигает. А потом позволяет к себе привыкнуть, отпускать не хочет, притворяется ласковой… Мы сидим на берегу. Ноги поджаты к груди, дружно стучим зубами, это смешит, я то и дело срываюсь на смех. Солнце греет, но никак не может прогреть меня насквозь. Мы закутаны в полотенца. Моё — полосатое потертое. У мальчишек вовсе розовые. Те, что матери выделили зная, что вернём в песке и пятнах травы.

Сидим плечом к плечу. Я чувствую их прохладную кожу своей кожей. Солнце светит. Вся жизнь впереди, чудесная жизнь, полная приключений, смеха, радости и дружбы. И мне так хорошо, как наверное не бывает, как никогда больше не будет.

Глава 22

Дима

Ярость клокотала во мне грозя вырваться наружу, снося все вокруг. Смешно, но мне не нравилось, как Сенька все выворачивал — Димка плохой. Бросил всех, вот подлец. И Катьку, и Сеньку, и город этот. И в результате этого всем переломал жизни. Но я то знал, что все не так. Я помнил вкус крови во рту, когда посмел вернулся. Как хрустнуло сломанное ребро. И чувство беспомощности тоже прекрасно помнил. Когда понимаешь, что не зависит от тебя ничего. Я тогда вернулся мечтая все изменить. Наказать всех виноватых, заставить одуматься Катю. Её встряхнуть хотелось. Закричать в лицо ей — что ты делаешь? Что вообще творишь? У нас же… у нас по другому все. По настоящему. Любовь у нас. Не такая, как у остальных смертных. Особенная…

Но она даже видеть меня не захотела. Поймал её в подворотне, словно вор. За руку схватил. Умолял взглядом — ну, посмотри же ты на меня! Скажи, что нибудь! А она молчала. Мялась. Глазами меня обшаривала, словно пытаясь увидеть, изменился ли я за те недели, что мы не виделись. И руку свою пыталась отнять, а я чувствовал себя утопающим, у которого отнимают спасательный круг. Заплакать хотелось, забыв, что мне третий десяток пошёл. Сейчас то понимаю — ребёнком был. Но тогда-то казалось, что взрослый, взрослее некуда…

— Пусти, — попросила Катя на грани слышимости. А потом почти закричала: — Зачем ты приехал?

Руку свою у меня вырвала и убежала. Я дёрнулся было за ней, чтобы догнать, переубедить. Объяснить про любовь и дальше по списку… Но гордость. Дурацкая гордость, которую я так и не сумел в себе искоренить. А на следующий день меня отловили. Били. Боль бы я претерпел, бесило собственное бессилие. Но в супер силы я не верил, Брюсом Ли не являлся поэтому били меня толпой, долго и методично, следя правда за тем, чтобы не помер. Я тогда и им, и себе обещал вернуться. Вернулся, на свою голову…. Добрый десяток лет прошёл, даже больше, а мы все топчемся там же, где и стояли, ни в силах от Катьку поделить, ни город этот.

— Ехал бы ты отсюда, — с тоской протянул Сенька.

А сам на Катю смотрит. А мне вот по детски, глупо, упрямо не хотелось, чтобы смотрел он на неё. Моя! А осознание того, что дерьмо их связало пожалуй крепче, чем нас любовь выводило из себя. Я встал так, чтобы загородить Катю собой. Мне так спокойнее, когда она сзади стоит. Да, я знаю, что Сеня её не обидит. Сознательно, по крайней мере. Но я так же вижу, в какое болото можно утянуть человека одной лишь любовью.