Поколение влюбленных (СИ) - Шехова Анна Александровна. Страница 21

Второй погибла Ольга Хуторова.

Я имею в виду — второй после Сашки Реутского.

Ольга была неординарной девушкой. Постоянно выкидывала такое, что становилось притчей во языцех у всех классов — от первого до выпускного. Например, в девятом классе покрасила волосы в зеленый цвет. Наша скромная школа, еще не отошедшая от советской строгости воспитания, была в шоке. Первоклашки ходили за Ольгой гурьбой, как за чудом.

Ольга была, что называется, «неформалка», хотя сама себя так никогда не называла. Рок тогда слушали все в нашей компании, но она единственная, для кого музыканты стали не просто кумирами, а учителями, гуру, чьим заповедям она пыталась следовать — в противовес своим очень обеспеченным и очень практичным родителям.

Она умерла в восемнадцать лет от передозировки. Ее родители были в это время то ли на Мальдивах, то ли на Мальте, и мертвое тело Ольги пролежало двое суток в квартире. Ее парень Роман названивал ей без перерыва и в конце концов пришел к выводу, что она его бросила. Тогда он оставил на автоответчике сообщение о том, что уже давно живет с ее лучшей подругой Микой, которую Ольга пару месяцев назад привела в их рок-группу. Мы так и не узнали, насколько это соответствовало истине, потому что Роман попал в реанимацию после того, как его избил обезумевший отец Ольги. Родители прослушали сообщение и, пребывая в состоянии шока, решили, что оно стало причиной самоубийства их дочери.

Потом все выяснилось. Роман вышел из больницы и исчез в неизвестном направлении. Группа рассыпалась, и Мика бесславно покинула сцену, еще не успев на нее выйти.

Есть ли в этой истории с таким количеством трагедий хоть какой-нибудь смысл? Сплошная цепочка нелепых случайностей. Неправильно рассчитанная доза, неправильно понятое молчание… Больше всего мне жаль Мику.

Сегодня я убедилась, что вижу гораздо больше, чем понимаю. Впрочем, еще Конан Дойл устами своего замечательного сыщика заявил о том, что большинство людей смотрят на вещи, но не умеют их видеть.

Матвей появился вчера, как всегда, внезапно. На сей раз он не ограничился звонком, а ждал меня у подъезда. После знаменательного дня рождения прошла неделя, и за это время в отсутствие вестей я успела почти успокоиться и вернуться к своему медузоподобному существованию. Менять его мне не хотелось, поэтому фигура Матвея в серой джинсовой куртке, прислонившаяся к облезлой подъездной трубе, вызвала у меня приступ раздражения. Мелькнула мысль свернуть в соседний двор, но Матвей уже шагнул мне навстречу.

— Привет, — сказал он так, словно мы договаривались о встрече. — Тебе помочь? — Кивнул на мой мешкообразный пакет. По пути домой я забрела в продуктовый, поскольку мои запасы молока и овсянки иссякли.

— А ты собираешься напроситься в гости? — не очень приветливо спросила я, игнорируя его руку, протянутую к пакету.

— Нам нужно поговорить. — Матвей демонстративно убрал руки в карманы.

— Тебе всегда нужно поговорить. Может, найдешь кого-нибудь другого на роль собеседника? — сухо отозвалась я.

Было бы прекрасно, если бы он оскорбился моему тону и исчез в тени вечера, наползающей на двор. Но английская вежливость — это не для Матвея.

Мы на лифте поднялись на мой пятый. Я старалась не смотреть Матвею в глаза, а он молчал и изредка покашливал, как при заканчивающейся простуде. В квартире я сняла туфли и сразу прошла на кухню. Матвей сбросил джинсовку, последовал за мной и опустился на табуретку. Подогнув под себя одну ногу, он спокойно уставился в окно. Знал, что я не выдержу и сама начну разговор. Я не выдержала:

— О чем ты опять хотел поговорить?

Я стояла напротив него, прислонившись к подоконнику и сложив руки на груди.

— Защитная поза, боязнь потерять контроль над ситуацией, — медленно сказал он, обводя меня взглядом.

— Матвей, прекрати, — его слова действовали на меня как скрип по стеклу, — я очень устала. Объясни, что тебе еще от меня нужно.

— Не грусти, Саша. — Он смотрел на меня странными влажными глазами, и его губы были похожи на два увядших стебля. Отметив это, я подумала, как все-таки много в человеке от растения. — Не грусти, — повторил он, — истина где-то рядом. Я даже догадываюсь где. Завтра мы туда поедем.

— Куда поедем? — подозрительно спросила я.

— В больницу, — он выпрямил ногу и положил обе руки на стол, глядя на меня снизу вверх, — я договорился с приятелем. Он зам главного врача в травматологии одного городского стационара. Завтра мы вместе с ним пойдем на утренний обход. Я хочу проверить одну теорию.

— А ничего, что я завтра утром работаю? — Злость всплывала, как пенка на закипающем молоке. — Тебе наплевать на меня, на то, что я чувствую, когда вижу это! Если хочешь заниматься бесполезными умозаключениями, занимайся — ради Бога, но не втягивай меня в свои опыты! Я не собираюсь быть твоим подопытным кроликом! Слышишь меня?

Конечно, он слышал. Но молчал. Ждал, пока моя злость остынет.

Я знала, чего он ждет, и распаляла себя еще больше:

— И ты еще меня пробовал обвинять в эгоизме! Ты самый большой эгоист из всех мужиков, которых я видела. Знаешь, в чем истина? В том, что ты пытаешься спрятаться от самого себя. Я даже догадываюсь почему. Ты винишь себя в смерти Лизы. И знаешь, пожалуй ты прав. Ты виноват! Если не заметил того, как она близка к самоубийству, — ты виноват! А теперь поздно, Матвей. Нельзя искупить свою вину поиском ответов на бессмысленные вопросы. Поздно изображать из себя рыцаря, атакующего ветряные мельницы. Ты хоть понимаешь, с кем воюешь? Ты пытаешься бороться с самим ходом жизни. Твое чувство вины грызет тебя, Матвей, а ты пытаешься его обмануть. Все твои якобы благородные порывы сводятся к тому, чтобы бросить косточку своей совести. Нечестно это, Матвей. И не надо меня впутывать в свои разборки с самим собой.

Он слушал мои обвинения, прислонившись спиной к стене, и его затылок упирался в бледно-зеленый лист на обоях в районе выключателя. Лицо Матвея было бесстрастным и желтым, и я впервые заметила, что под глазами у него темные синие впадины, а губы исполосованы мелкими трещинками.

— Ты закончила? — спросил он, поднимаясь на ноги. Медленно вставал, словно тело было неподъемной тяжестью.

— Да, — сказала я.

— Может, ты права, Саша, — голос у него был такой же бесстрастный, как лицо, — только это все равно. Каждый спасается от своей совести, как умеет. Анна вон в монастыре заперлась, грехи замаливает. Ты, как моллюск, забралась в раковину и делаешь вид, что тебе наплевать на весь мир. Ванька Мухин уходит в очередной запой. А я, дурак, вызываю на дуэль ветряные мельницы. Но знаешь… лучше сойти с ума в бессмысленных попытках изменить мир к лучшему, чем окончательно превратиться в растение. Ты — растение, Саша. Для чего ты живешь? Чтобы раз в неделю радовать своим явлением родителей? На твоих глазах умирают десятки людей, а ты пьешь жизнь, как микстуру — морщась, с брезгливой гримаской! Для чего ты живешь? Чтобы получать удовольствие от своей дурацкой каши и кефира?

Мы слишком хорошо знали друг друга, чтобы словесная драка прошла безболезненно. Мы били друг друга под дых, по самым чувствительным точкам. Мы говорили друг другу правду. Ту самую, которую обычно все знают, но не обсуждают вслух. Потому что страшно.

У меня перед глазами стояло улыбающееся лицо Ильи. Но даже всей силой воображения нельзя было отделить от него серый ореол, опустившийся до бровей.

— Боязнь ошибок приводит нас к самым страшным ошибкам, — сказал Матвей и пошел к дверям.

Сидя на корточках, он зашнуровывал кроссовки, а я стояла над ним, обхватив себя руками, словно озябшая. Хотя на самом деле мне было душно, на лбу выступила испарина.

— Счастливо оставаться, — буркнул Матвей, отдуваясь. Определенно, он был не в форме.

— Во сколько завтра мы едем? — спросила я.

Со стороны мы, наверное, были похожи на ежика и медвежонка из моего любимого мультфильма «Ежик в тумане». Покрасневший возбужденный Матвей говорил и говорил, задыхаясь от своих собственных слов, делал короткую паузу и снова повторял одно и то же. Он сидел ко мне вполоборота, вцепившись левой рукой в спинку скамейки и энергично взмахивая правой. А я молчала рядом с ним, по старушечьи сложив руки на коленях, с прямой спиной и сведенными от напряжения плечами. Мне казалось, что как только я открою рот, то заплачу. Не хотелось говорить ему. Я-то знаю, каково это, когда твоя последняя надежда вдруг оказывается пустым фантиком.