Поколение влюбленных (СИ) - Шехова Анна Александровна. Страница 7

Кучи росли, и тротуары делались все уже. По утрам, когда я бежала на работу, дворники еще не успевали счистить свежую ледовую корку, и каждый раз мне приходилось идти с замирающим сердцем, на напряженных ногах. Я чувствовала, как скользят подошвы моих изящных замшевых ботиночек и как неустойчиво я держусь на поверхности планеты. Каждый рабочий день начинался с этого чувства — страха поскользнутся и упасть. Ничего удивительного, что в один прекрасный день так и случилось.

Но как всегда и бывает, совершенно не там и не тогда, когда я ожидала этого.

В тот день меня отправили на пресс-конференцию, посвященную отмене льгот на железнодорожном транспорте. Мало кому нравятся подобные задания, но официоз — неизбежная капля горечи в журналистской работе. В утешение мне достался лучший оператор — Миша Суздалев.

Саму пресс-конференцию я сейчас помню не очень хорошо. Подобные мероприятия шли тогда одно за другим: чтобы успокоить разнервничавшийся народ, все лица власти кричали о том, что ничего страшного не происходит, а будущее без льгот сулит лишь преимущества, в том числе и для пассажиров. Ну и прочую чушь, которая, конечно же, не оправдалась.

Мне даже не пришлось особенно вслушиваться: тему я знала и информацию, которую мне необходимо выдать в эфир, могла наваять за десять минут. Развлечения ради я писала в блокноте каверзные вопросы, которые задавать вслух было бессмысленно. К примеру, откуда возьмутся означенные суммы на компенсацию льгот, если даже льготы регионам не компенсировались в полном объеме? Ни разу не было, чтобы федеральный центр полностью компенсировал муниципалитетам все затраты на проезд льготников.

Эти размышления меня отчасти и погубили. Нарушив все заповеди нашего редактора, я приняла тему близко к сердцу. На душе становилось так же уныло, как в коридорах службы социальной помощи. Миша поглядывал на меня тревожно и, не удержавшись, шепнул:

— Саша, убери тоскливую мину, мне тебя снять нужно для проформы.

В таком настроении я вышла из зала и потопала вниз, даже не оглядываясь, идет ли за мной Суздалев. Поганое было мероприятие, и я мечтала о волшебном случае, который избавил бы меня от необходимости делать этот сюжет.

На улице обнаружилось, что за то время, которое мы потеряли в зале заседаний, в город вернулась зима. Снег висел в воздухе плотной завесой из крупных влажных хлопьев.

— Ничего себе! — присвистнул Мишка.

А я молча накинула на голову капюшон дубленки: нужно было еще снять стенд-ап, и мне не хотелось испортить прическу. Поискав глазами нашу машину, мы увидели ее на другой стороне дороги, чуть дальше в сторону перекрестка. Улица была неширокая с небольшим движением, поэтому мы решили не идти до светофора, а топать напрямик.

Потом Мишка уверял, что он кричал мне, пытаясь предостеречь. Вполне может быть. Но когда я в капюшоне и в своих мыслях, до меня трудно достучаться. Я слышала шум мотора, но словно издалека, и поэтому пошла быстрее, чтобы успеть проскочить на другую сторону.

Машина неожиданно возникла справа: мой торопливый шаг вперед вынес меня как раз напротив ее капота. Водитель усиленно тормозил, но было поздно. Я не успела испугаться, как почувствовала толчок. Меня слегка подбросило, и я пролетела вперед по дороге. Жестко приземлилась на правое бедро, почувствовала, как намокают джинсы под задравшейся полой дубленки, и услышала, как сзади надвигается машина. И вот тогда меня охватил ужас: я поняла, что не успею откатиться в сторону и меня затянет под колеса.

Много раз я слышала, что перед смертью время словно растягивается и несколько секунд способны вместить очень многое. Так оно и есть — знаю это на собственном опыте. За те доли секунды, в течение которых машина надвигалась на меня, я успела почувствовать, что лечу, поняла, что происходит, порадовалась, что дорога припорошена мягким снегом и мне не очень больно падать, осознала, что машина продолжает двигаться и скорее всего я сейчас попаду под колеса. И почувствовала, как я хочу жить. Очень хочу, больше всего на свете хочу жить.

Раньше во мне не было страха перед смертью. До того случая, страдая нездоровой любовью к песням Калугина, я часто воображала, что смерть обладает своим очарованием. Мне казалось, что я страшусь боли, внезапности, темноты, но не самой смерти. Вслед за ГМ я повторяла, что бояться смерти смешно. Мол, когда ты жив, то ее еще нет, а когда она есть, то уже нет тебя. Согласно этой мудрости, живому человеку со смертью встретиться так и не суждено. Теперь-то я понимаю, что это всего лишь наивная казуистика. Смерть не мгновение. Смерть — это обреченность. Смерть — это клеймо, которое носит на себе еще живой человек. Он может довольно долго делать вид, что живет, пока смерть постепенно овладевает им незаметно для всех окружающих.

Тогда я не знала про обреченность. Но почувствовала, что смерть — это страшно, это ужасно, и нет в ней никакого облегчения и никакого покоя. Только страх, разъедающий сердце, панический, сводящий с ума страх беспомощной куклы, на которую наступила нога гиганта.

А потом невидимая сила ударила меня в спину, и я снова покатилась по дороге, собирая своим телом снег и видя, как на мою руку надвигается колесо. Черная лысая шина.

Я лежала на спине и смотрела в небо. Но неба не было. Был только снег, падающий из низкой мутной пелены. Крупные снежинки шлепались на мое лицо, попадали в глаза, и тогда все вокруг расплывалось в тумане. Я чувствовала, как промокают мои джинсы и кофта, телу было сыро и неприятно.

Наверное, прошло всего несколько секунд, но мне казалось, что время тянется долго и что я лежу на дороге давно, а мир вокруг то теряет, то снова обретает четкость.

Потом надо мной зазвучали голоса, и я увидела Мишку — с бледным лицом, в сбившейся кепке — и двух незнакомых мужчин с такими же испуганными глазами. Помнится, я даже удивилась — что это с ними, чего они так испугались?

— Саша, ты как? — почему-то шепотом спросил Мишка.

— Нормально, — прошептала в ответ я.

— Вы можете двигаться? — спросил один из мужчин, в короткой дубленке поверх делового костюма.

— Да, кажется, могу. — Я шевельнула по очереди руками и ногами, не делая попытки подняться.

— Значит, позвоночник не поврежден, — сказал мужчина, обращаясь не ко мне, а к Мишке и своему соседу.

— Мы отвезем вас в больницу, — подал голос второй пассажир злополучной машины.

— Не надо, — пробормотала я.

— Почему? — спросил кто-то из них. Кто именно, я уже не видела, потому что у меня вдруг начали слипаться глаза.

— Я должна поспать, — пробормотала я, чувствуя, как проваливаюсь в сон. Сразу стало тепло и уютно.

— Ей нельзя засыпать! Нужно отвезти ее срочно в больницу! — кричал кто-то из высоты надо мной.

— Ее нельзя трогать, — спорил с ним гулкий Мишкин голос, — возможно, у нее все-таки повреждена спина. Нужно вызвать «скорую».

Меня это уже не заботило. Я засыпала.

Просыпаться мне очень не хотелось. Потому что вместе с пробуждением пришла дикая головная боль. Голова начала болеть еще во сне: я чувствовала, как затылок сводят спазмы. Потом они усилились, разбивая мое мягкое теплое забвение. Сразу стало больно и холодно. Мокрое тело колотил озноб, а голова наливалась болью, словно кто-то стянул ее жгутом и затягивает все сильнее и сильнее. Я не выдержала и застонала. Надо мной появилось лицо Мишки Суздалева, затем еще чье-то. Мне что-то говорили, кажется, успокаивали. От дикой боли я не могла отвечать и сжимала зубы, чтобы не разораться. Пока мое сознание снова не помутилось. Правда, на этот раз обморок не был приятным ощущением крепкого сна: меня словно затянуло в жуткий водоворот боли, где я крутилась на бешеной карусели. Меня тошнило и выворачивало наизнанку, а мир вокруг продолжал вращаться с дикой скоростью, доводя меня до безумия.

Потом врачи объяснят эти муки очень простым и распространенным диагнозом: сотрясение мозга. Так незамысловато. А мой бедный мозг был не сотрясен, а потрясен: в нем произошли какие-то страшные катаклизмы, был нарушен защитный механизм сознания. Но я сообразила это не сразу.