Поющий омуток(Рассказы и повесть) - Крашенинников Авенир Донатович. Страница 4

Каким он видел меня? Или так, как мы видим в перевернутый бинокль? Или воспринимал мои биотоки? Соизмерял ли он мою, по сравнению с ним, громадность? Понимал ли, что одним легким щелчком я могу отправить его к муравьиным праотцам?

— Чем я вам помешал? Чего ты озверел? — спросил я на всякий случай и с удивлением почувствовал: он отвечает, муравей отвечает!

«Мы… тоже… тебе… ничего… плохого… не сделали… Только… уйди… с этого… места…»

— А если не уйду?

«Мне… нельзя… будет… возвращаться… в казарму… Будем… сражаться…»

— Слушай, в чем дело?

«Фиолетовая тень опасности… легла… на тропу…»

Ах, вот оно что! Оказывается, за моей спиной солнце рванулось между кронами, и моя тень обрушилась поперек тропы. Изменились привычные окраски, освещение да еще бог знает какие условия, и тропа дрогнула.

— Ладно, старина, прощай, всего тебе доброго.

Я в последний раз взглянул на камень. Солдата не было. По тропе снова двигались два встречных потока. Они не прервутся до поздней темноты. И если ночь выдастся ясная, лунная, то и ночью муравейник не заснет. И среди черной, как тушь, хвойной осыпи, среди затихших трав будет мерцать тропа странным переливчатым светом.

Игры с пауком

— Как увидишь паука, так и хочется убить его! Смотреть противно.

— Ну, не все они одинаковые. Вот возьми сенокосца…

— А что сенокосец? Похож на комок пыли. Ноги, как ниточки. В детстве мы ловили сенокосцев, обрывали им ноги. Эти обрывки так смешно выплясывали… Или комнатные пауки! Кто им позволил тенетами обметывать углы?.. А крестовики! Идешь себе по лесу; и вдруг физиономию твою облепит клейкая сеть. Еле соскребешь… Мерзкие все они!..

— Стоп, стоп! Убивать только из-за того, что кто-то кажется тебе некрасивым? Да ты приглядись, если, конечно, удастся, ты подумай, какие они умницы… Следи за порядком в доме, и комнатные пауки не предположат, что жилье заброшено, и не решатся ткать свою паутину… А ведь они, между прочим, предсказывают погоду лучше всяких метеослужб. Если прячутся в угол и поворачивают брюшко на запад или восток, жди оттуда ветер. Рассказывают: во время наполеоновских завоевательных походов армия генерала Пишегрю вторглась в Голландию. Но Голландия вся была сплошь затоплена осенней водой, увязали лошади и орудия, еле брели солдаты. Пишегрю подумывал отдать приказ об отступлении. В это время в Утрехтской тюрьме голландцев томился генерал-адъютант Катрмер д’Ижонваль, попавший в плен. Для энтомологических наблюдений времени у него было предостаточно, да и насекомых в камере представляли одни пауки… И вот Пишегрю получает через верных людей от пленного генерала записку: мол, пауки предсказывают дней через десять крепкие морозы. Конечно, пауки эти были плохими патриотами. Но Пишегрю не посмеялся, не пожал плечами, а решил с ретирадой повременить. И в самом деле, через десять дней прочный лед сковал каналы и болотины, а вскоре генерал-лейтенант Катрмер д’Ижонваль с триумфом возвратился в Париж.

Ты видел осенью, в солнечный звонкий день — стоймя в воздухе держится паутинка, медленно летит по ветру. Ее почти не заметно, пока внезапно не сверкнет она серебристой нитью, а там другая, третья!.. На кончике внизу цепко держатся крохотные паучишки-путешественники: расселяются по окрестностям. Они народ серьезный. Им не хочется справлять новоселье и готовиться к зимовке в дождливую слякотную пору, они вылетают в начале сухих погожих дней.

Или тот же крестовик. Цвет буровато-серый, как у недозревшей смородины, и узор на спине, который нам видится крестом.

— Он тоже синоптик?

— Еще какой! Заранее сам порвет паутину в нужном месте, чтобы всю ее ветром не растрепало…

Так, мысленно продолжая разговор с моим приятелем, который недавно не захотел меня слушать, только смеялся, я шел по курчавой от гусиной травы тропинке вдоль берега. Справа, отделяя меня от речки, стояли дымчатые стволы ольхи, покрытые понизу густерней крапивы, слева начинались кустарники татарской жимолости. Скоро тропинка унырнет в них, и надо быть начеку. До чего же, однако, упрям этот Пафнутий! Облюбовал себе местечко и никуда не трогается. Ладно, по тропинке редко кто ходит, а то бы от работы очумел, собственную паутину собедал, с голоду высох.

Пафнутий раскинул свою сеть прямо над тропинкой, примерно на уровне моего лица. Видимо, здесь была особая воздушная тяга; мухи, комарье и прочие летучие твари ей отдавались и попадали Пафнутию в лапы.

Под листками, в зеленом кулечке, затаился Пафнутий, ждет. Как рыболов. Сигнальные паутинки привязаны к его брюшку. Задрожит паутинка — ага, кто-то вляпался, вырваться старается, да еще пуще влипает! Пафнутий выскакивает из кулечка, останавливается, проверяет: не опасно ли, и перебежками, перебежками — к раззяве. Быстро пеленает ревущую пленницу и уносит. Сколько за сутки он всякой крылатой твари свяжет и угомонит навсегда!.. А если оса ненароком в паутину угодит, Пафнутий кидается к ней сломя голову. На почтительном расстоянии от рычащего вихря скорее, скорее срежет нити, выпустит зверя. Иначе всю сетку разнесет…

Я тоже однажды разнес все хозяйство Пафнутия. Ходил в лес кружной дорогой, а домой возвращался коротким путем — по неторной этой тропинке. Она чавкала под ногами, пропитывая кеды холодком. То ли устал, то ли зазевался, но вдруг всем лицом вляпался в паутину. Ох и ругался же я, счесывая с губ, со щек, с бровей льнучую пряжу. Пафнутий тоже, конечно, ругался в своем убежище: только-только наладил ловушку, а какая-то морда все нарушила!

Однако долго горевать ему было несподручно. Ворча выбрался он на развилок веточки, низом брюшка припал к ней и прилепил кончик паутины. Если бы хороший ветер, Пафнутий бросил бы паутину по его воле, она перелетела бы через тропу, пристала на той стороне к ветке кустарника, Но ольхи поперечный ветер не пропускали. Пафнутий, как заправский альпинист с горного карниза, начал толчками ссаживать себя вниз. Повисел над макушками трав, прикинул на глазок расстояние, качнул свою веревку… Он раскачивался, раскачивался, будто маятник, норовя направить сильный такт в одну сторону. Он знал: движение воздуха вдоль тропинки подхватит его. Так и получилось. Надувшись, растопырив лапы, обмотанные неплотной пеленой паутины, он под углом перелетел через тропинку и вцепился в листок татарской жимолости. Приклеил паутину, которая теперь провисла над тропой, посидел, переводя дух, всеми восемью своими глазами осмотрелся. Надо приниматься за ткацкую работу. Самому челноком сновать по нитям, отгрызать, натягивать, сводить спицами к центру, продергивать поперечины. Закатное солнце на какой-то миг осветило тропу, и великолепное сооружение Пафнутия, изящное, почти невесомое, уловило лучи, нити окрасились всеми цветами радуги. Утром «колесо» покрылось матовым налетом росы, но Пафнутий ее не отряхивал: должно быть, отсыпался после вчерашних трудов.

Я от души поздравил его с творческой победой. На этом бы и покончить, оставить мастера в покое, но не тут-то было. Память подсунула вычитанную где-то романтическую историю.

В темницу замка Зонденбург упрятали тирана короля Христиана Датского. Сидел он много лет в глухих каменных стенах, вспоминал свои деяния. Единственным собеседником его был паук. Король кончиками пальцев касался паутины, паук тут же выходил из своего убежища в трещине стены. Потом он стал появляться даже на голос узника и терпеливо внимал жалобам и покаянным речам заключенного. Бывшему королю он ничем помочь не мог, но ведь как важно, что хоть кто-то выслушает, не перебивая, не противопоставляя свое: «Ну, тебе-то что, а вот у меня…» Надзиратель подслушал бормотание короля, ухмыльнулся в запущенную бороду: «Все — его бывшее величество свихнулось». Однако вскоре выследил через глазок, с кем король якшается. Паука удавили, король рыдал безутешно. И много лет спустя, когда его, старого, немощного, перевезли в другой замок, с более мягкими условиями, он со слезами вспоминал своего восьминогого друга и клял жестоких тюремщиков.