Опасная красота. Поцелуи Иуды (СИ) - Аваланж Матильда. Страница 17

Моя мама всегда считала, что я абсолютно не похожа на нее, я — некрасивый ребенок и из меня впоследствии вырастет некрасивая девушка, из-за чего она страшно переживала. Скорее всего, именно поэтому мама отдала меня своей матери, а потом и вовсе уехала — она считала, что я не оправдаю ее надежд. По-своему, для нее это была трагедия — единственной ценностью в жизни для мамы была красота. Мужчина, за которого она вышла замуж, был моделью, лицом известного бренда мужского белья. Никогда не видела ее такой счастливой, как в день своей свадьбы.

Бабушка, конечно же, утешала меня, с лихвой отдавая свою любовь, но зароненная в детстве мысль о моей непривлекательности, как зерно, упала на благодатную почву, и прочно засела у меня голове. Мне не приходило на ум купить праздничное платье или накрасить ресницы — я понимала, что это пустая попытка, как и венок из жимолости, который я надела на свою голову давным-давно, думая, что буду в нем красивее. А ведь я тогда еще и мамино любимое зеркальце разбила! Бесполезно, может, даже еще и вредно, только сильнее подчеркнёт мою непривлекательность.

Таким серым мышкам, как я, лучше ничем не выделяться из толпы. Я и не выделялась — спокойно донашивала за бабушкой вещи, которые она надевала в молодости, что-то покупала на распродажах, без чего-то (например, без умопомрачительного и дорогущего нижнего белья, которое обожала Фелиция — я носила простенькую хлопчатобумажную «Любаву», «Любава» была мое все!) и вовсе могла обойтись.

Я привыкла, правда…

Пока мои чувства к Итану, помноженные на рассказы Фелиции, не всколыхнули во мне что-то… Что-то такое.

А потом был Кастор Трой.

Но подспудно я понимала, что не привлекаю его, как сексуальный объект. Как женщина. Он просто наслаждался моей зависимостью, навязанной мне ролью жертвы, забавлялся… И, наверное, это было ужасно вдвойне.

И вот сейчас, будто в какой-то сказке, из зеркальной глади на меня смотрела преобразившаяся Золушка.

Вот только сказка эта была для взрослых.

Умело подведенные глаза с растушеванными стрелками мерцали загадочно и зовуще. Длиннющие ресницы, красиво изогнутые дугой брови, сочные алые губы — откуда у меня все это, откуда? Откуда такое яркое лицо, такие блестящие волосы, струящиеся естественными волнами?

— Между прочим, не особо я тебя и красила, — проговорила Сабина, проводя пальцами по моей талии. — Так, подчеркнула немного то, что ты так успешно прятала. Вот этим уж точно Господь Бог тебя наградил.

И ее рука легла на мою грудь, которая чуть ли не выпрыгивала из черного кружевного корсета с серебристыми пряжками. Да, у меня откуда-то взялась полная аппетитная грудь — закрытые бюстгальтеры «Любава» слишком прижимали ее, как выяснилось. Ниже корсета… ниже корсета был настоящий срам — чулки с подвязками и черные туфли с красной подошвой на совершенно сумасшедшей высоты каблуках. Поверх всего этого на мне была надета еще длинная алая приталенная жилетка, но полы ее расходились — она не скрывала ровным счетом ничего, скорее, при этом возбуждая любопытство.

Мысль о том, что сейчас мне нужно будет в таком виде пройтись перед нравственниками и остальными полицейскими, которые на полном серьезе должны были оценить степень моей привлекательности для Вито Росси, вгоняла в дрожь.

А Итан! Итан там тоже, наверное, будет!

— Это… это слишком, Сабина! — наконец дала внятную оценку произошедшим со мной переменам я, и тоскливо добавила. — Его Высокопреосвященство убьет за такое… Просто убьет!

— Дурашка! — перебила Альмади. — Ты хоть понимаешь, что не выглядишь вульгарной потаскухой? Ты выглядишь… дивой!

Смутно слышанное ранее слово прозвучало по-новому и очень… магнетично.

— Ты станцуешь перед всеми ними, — между тем, приблизившись, тихо сказала Сабина — уродливый шрам был с другой стороны ее лица, поэтому я видела только прекрасную его половину. — Но будешь смотреть только на Коула Тернера. Адресуй свои эмоции лишь ему. А в конце сядешь к нему на колени.

— Немыслимо, — одними губами прошептала я. — Я не самоубийца, нет! Зачем тебе это?

— Я знала ее, — не сразу ответила Альмади. — Она по-настоящему его любила, а он… он отправил ее на смерть. Я хочу, чтобы он страдал. И ты в состоянии ему это устроить. Ты в его вкусе, я же вижу.

Я сразу поняла, о ком она — о той самой девушке из его отдела, которая оказалась танцовщицей стриптиза. Которой по его обвинению и на его глазах ввели смертельную инъекцию.

Но при чем здесь я? Каким образом я смогу заставить страдать Его Высокопреосвященство, самого Коула Тернера? Скорее уж наоборот!

Опасные, нехорошие вещи она сказала — по всем правилам я обязана сейчас же донести на нее Тернеру, доведя все слово в слово.

— Давай, детка, — между тем прошептала Сабина Альмади и легко коснулась губами моих губ прежде, чем я успела отпрянуть. — Жги!

Святые небеса, и об этом я тоже должна донести!

Но опомниться я не успела, потому что в это мгновение двери моего личного ада (рая?!) распахнулись, и я вошла в конгресс-зал, который открывался только по особым случаям. Место, в котором витала атмосфера официоза — рады бархатных кресел, трибуна, красный занавес и огромный государственный герб, что висел над сценой.

Именно под этим самым гербом я сделала па в такт дерзкой мелодии, которая в таком строгом зале зазвучала настоящим святотатством. Но эти эмоции, абсолютно незнакомые, но такие острые эмоции, которых я никогда не чувствовала, подхватили и понесли, ударив в голову почище самого крепкого алкоголя.

Первый ряд был заполнен весь — здесь присутствовал и комиссар Шенк, и другие сотрудники, знакомые и не знакомые. Со смешанным чувством облегчения и разочарования я увидела, что Итана нет. Я еще сама не поняла, какие чувства владели мной, когда я в черном корсете и чулках с подвязками кружилась и извивалась перед толпой мужчин.

С одной стороны это было стыдно, а с другой… так маняще почувствовать себя той, кем никогда не была, но, может быть, в тайне, где-то в глубине души хотела стать, хотя бы на немного.

Единственной в зале женщиной была офицер Гурвич, единственная представительница женского пола и среди нравственников.

Она смотрела на меня с видимым отвращением, а губы ее были поджаты, что означало крайнюю степень презрения. Если и существовал в нашем полицейском отделении кто-то, кого не любили сильнее, чем Тернера, то это была офицер Гурвич — женщина неопределенных лет и очень плотного телосложения с пучком волос, напоминающих проволоку, которую при виде красивых или просто симпатичных девушек просто корежило. Она до сих пор боролась за то, чтобы ввести за нравственные преступления высшую меру наказания.

А с самого краю первого ряда, за три свободных места от остальных в кресле развалился, положив ногу на ногу, сам Кастор Трой. Я очень надеялась, что его не будет, так как к нравственникам и их операции он отношения, по своей сути, не имел, но куда уж там! Офицер Трой буквально пожирал меня глазами, и с каждым движением мне казалось, что на моих щиколотках и запястьях, на моей шее, талии, груди и бедрах затягиваются невидимые петли. Они опутывали меня, как паутиной, загоняя в ловушку, но они состояли из шелка, и его гладкая прохладная текстура льнула к телу.

Я понимала — если раньше был хоть какой-то шанс, что его интерес ко мне угаснет, что было бы моим спасением, сейчас надеяться на это уже не приходилось.

И в то же самое время что-то дрогнуло и вспыхнуло во мне, когда я, красиво (в точности как учила Альмади!) тряхнула волосами и, наклонившись, провела пальцами по своей груди.

Вы, кажется, говорили, что я не в вашем вкусе, офицер Трой?

Неизвестная мне певица хрипловатым и чрезвычайно сексуальным голосом (наверное, такая музыка вообще запрещена!) с интимным придыханием позвала закружиться в малиновом вихре, а я, изящно выгнувшись, сбросила свою жилетку со сцены, оставшись в одном корсете и чулках.

Святые небеса, перед толпой мужчин, которые с умным видом смотрели на меня, оценивая степень моей привлекательности! Перед толпой мужчин, которые, вообще-то, судят и наказывают за подобное.