Снова домой - Ханна Кристин. Страница 25

По голосу Лины Фрэнсис угадал, что девочка волнуется и испытывает неуверенность. Он подвел ее к деревянной скамье, стоявшей неподалеку; они уселись. Лина прижалась к Фрэнсису, и внезапно всю ее заносчивость как ветром сдуло. Она стала обыкновенной худенькой девочкой-подростком, одетой в слишком просторную для себя одежду. Девочкой, которой отчаянно хочется скорее повзрослеть, стать настоящей женщиной.

Фрэнсис обнял ее одной рукой, притянул к себе поближе. Они сидели, откинувшись на спинку скамьи, и смотрели в чистое осеннее небо.

– Я помню, как ты впервые пошла в школу. Помню так ясно, как если бы это было вчера. Ты и твоя мать жили тогда в большом доме в районе «Ю». Как раз в те дни твоя мама пыталась получить постоянное место в клинике, и ей приходилось работать сутки напролет. Ты целыми днями ждала ее в педиатрическом отделении – играла в послеоперационной комнате с детишками, которые уже выздоравливали. Твоя мама не успевала даже спать. Она работала и училась, училась и работала – на сон просто не оставалось времени. А всякую свободную минуту она проводила с тобой: читала тебе вслух, играла с тобой. Она так тебя любила. Я не знаю ни одной другой женщины, которая так же любила собственного ребенка.

– Сказки, – пробормотала Лина. – Да, она часто читала мне разные сказки.

– Уже тогда ты была независимым, своевольным ребенком. В тот день, когда ты первый раз пошла в детский сад, твоя мать взяла выходной. Она нарядила тебя как куколку. На тебе были лаковые черные туфельки, в волосах – розовые банты. В руке ты несла детскую корзинку с завтраком. Так было заведено, что в первый день родителям разрешалось сопровождать детей в школьном автобусе. Мэдди была очень взволнована. Ей ведь никогда прежде не доводилось ездить в школьном автобусе. Но когда вы с ней подошли к остановке, ты вдруг заявила, что дальше намерена ехать одна. Лина нахмурилась.

– Что-то не припомню такого.

– Зато я отлично все помню. Твоя мама чуть не расплакалась. Но она не хотела, чтобы ты увидела, как сильно это ее задело. Она выпустила твою руку и позволила тебе Самостоятельно забраться в автобус. Ты даже не помахала ей на прощание, просто нашла свободное место и уселась, как ни в чем не бывало. Когда двери автобуса закрылись, Мэдди помчалась домой, влезла в развалюху машину, которая была у нее тогда, и бросилась вдогонку за школьным автобусом. Она ревела всю дорогу. – Фрэнсис обернулся к Лине и погладил ее по щеке. – Она так гордилась тобой... была так напугана.

– Я знаю, она любит меня. – Лина устремила взгляд куда-то вдаль. – И я тоже ее люблю. Просто... иногда очень трудно бывает... Возникает такое ощущение, что мы с ней совершенно разные люди. Будто я с какой-то другой планеты, что ли...

Он крепче обнял ее.

– Просто ты растешь, дорогая, взрослеешь. Никто из нас не знает, кому или чему он принадлежит в действительности. Порой вся жизнь уходит на то, чтобы узнать это.

– Вам легко говорить. Вы любите маму, а принадлежите Богу.

Он почувствовал, что не может ничего ответить ей на это. Он мог только искренне желать, чтобы все и вправду было так просто.

– Да, – сказал он, помолчав. – Можно считать, что ты, в общем, правильно определила сущность моей жизни.

– А вы знаете, что мать пообещала связаться с моим отцом?

Несколько секунд Фрэнсис не мог даже дышать как следует. Наконец, взяв себя в руки, сказал:

– Нет, этого я не знал.

Лина улыбнулась ему светлой улыбкой.

– Да. Я даже волнуюсь немного. Но в основном от нетерпения. Ведь я могу увидеться с ним уже очень скоро.

Фрэнсис почувствовал, как в душу к нему снова закрадывается страх. Страх и стыд. Господи, прости ему, но он совершенно не хочет, чтобы Лина узнала, кто ее отец.

– Все это очень хорошо, – после паузы весело сказал он. – Но все-таки, как насчет того, чтобы съесть пиццу?

– Вы хотите угостить пиццей ребенка врача-кардиолога?! Он рассмеялся и сразу же почувствовал себя гораздо лучше, как будто на мгновение все в мире сделалось прекрасным, таким, что лучше не бывает.

– Если ты маме ничего не расскажешь, то и я буду держать язык за зубами.

Прошло немало времени после того, как Мадлен оставила Энджела одного в палате. Немало времени с тех пор, как медицинские сестры подсоединили его к разным контролирующим системам. Уже и Хильда закончила инструктировать его о том, как следует вести себя теперь в ожидании операции, и вышла из палаты. Он остался один, но все-таки не мог уснуть. Он попросил еще снотворного, однако ему в этом было отказано. Теперь он лежал на кровати, тупо глядя в потолок.

Меньше всего Энджелу сейчас хотелось предаваться размышлениям. Однако он был не в силах отогнать прочь возникающие в мозгу яркие картины.

...Фрэнсис и Мадлен занимаются любовью на широкой супружеской постели... Рядом, за соседней дверью, посапывают двенадцать детишек... Уютная, теплая спальня в большом доме со множеством комнат...

Он закрыл глаза, в глубине души зная, что ошибается. В памяти с удивительной четкостью и яркостью вставали лица, события...

Был солнечный летний день, а Энджел был вынужден лежать на больничной койке. Фрэнсис сидел рядом, разговаривая с братом. Энджелу было тогда семнадцать лет. Он чувствовал в себе злость, злость настолько сильную, что не мог даже слушать, что ему говорит Фрэнсис. Он сердился на самого себя за то, что заболел, сердился на бестолкового врача, заявившего, что ему, Энджелу, видите ли, нужно серьезно изменить свой образ жизни. Что он, мол, запросто может умереть, если не будет следить за своим здоровьем. Энджел не представлял себе, что значит миокардит – но, впрочем, ему было на это наплевать. Он лишь знал, что чувствует себя вполне хорошо и что глупо ему, здоровому парню, валяться в больнице. Он вовсе не желал лежать в кровати, тем более что мать сразу, без обиняков, сказала Энджелу, что платить за больничную койку им не по силам.

Впереди было только что начавшееся лето, долгое и скучное, и диагноз – вирусное заболевание, сопровождаемое поражением сердечной функции, – не вселял в Энджела оптимизма. Идиоты доктора без конца повторяли ему, что если он не будет предельно осторожен, если не бросит пить и курить, то вполне может умереть. Однако сам Энджел чувствовал себя на удивление здоровым. С его сердцем, как ему казалось, все было в порядке.

Дверь в палату открылась, но Энджел даже не шевельнулся. Он был так поглощен жалостью к самому себе, что ни о чем другом не мог и думать. И тут Энджел услышал восхищенный шепот Фрэнсиса: – Вот это да!..

В первое мгновение Энджел не понял, о чем это он. Затем, повернув голову, Энджел увидел ее. Это была очень худенькая девушка в форме добровольной медсестры. Она стояла в дверях палаты и широко раскрытыми глазами смотрела на Энджела, слегка покусывая свою полноватую нижнюю губку. У нее была бледная кожа цвета слоновой кости и такие темные брови, что казалось, она их нарисовала. К груди у нее была прижата кипа журналов «Хартбит» и «Тайгербит».

Энджел тогда еще подумал, что она очень даже хорошенькая, похожа на ученицу частной школы. Тут он обратил внимание на выражение глаз смотревшего на нее Фрэнсиса и внезапно почувствовал, что девушка не на шутку нравится брату. Это, пожалуй, была первая девушка, на которую Фрэнсис взглянул дважды.

– Боже мой... – вновь прошептал Фрэнсис. Энджел не успел даже подумать, что сделает в следующий момент: он повернул голову и одарил девушку самой своей обаятельной улыбкой, какой обычно пользовался, желая понравиться девчонке в своем нищем районе. Он знал, что нравится им, – загорелый, черноволосый, смесь итальянца и ирландца, молодой парень с независимым и нахальным взглядом.

Девушка также улыбнулась ему в ответ: сначала осторожно и не очень уверенно, затем, правда, более открыто и доверчиво. Улыбка преобразила ее: внешние уголки глаз чуточку приподнялись, и лицо ее сразу сделалось каким-то экзотическим, немного похожим на цыганское. Светло-каштановые волосы красиво переливались в свете лампы.