...И помни обо мне(Повесть об Иване Сухинове ) - Афанасьев Анатолий Владимирович. Страница 12

— Царство ему небесное, сдох! Отнесите его, ребятки, за деревню, чего ему здесь валяться. Бросьте на виду. Кто-нибудь похоронит.

Солдаты положили его на краю села у обрыва. Гебель очнулся еще до пути, пока его несли, но сразу сообразил, что безопаснее быть мертвым. Подождал, пока солдаты ушли, перевернулся и сполз по скату на дорогу. Вскоре он увидел идущего по дороге солдата. У Гебеля не было выхода, и он солдата окликнул. Тот подошел, встал поодаль. Гебеля он признал и, кажется, ничуть не удивился тому, что командир полка валяется на снегу, окровавленный и избитый.

— Из какой роты, братец? — слабым голосом спросил Гебель.

— Из роты его благородия поручика Кузьмина.

— Верен ли ты царю и присяге? Или со злодеями заодно?

На бледном, изможденном лице солдата отразилась трудная работа мысли.

— Верен, ваше высокоблагородие, — ответил он, подумав.

Через полчаса Гебель на санях был отвезен в дом управителя, перевязанный, упакованный в бинты, как шелковичный кокон. Всего Гебель получил тринадцать ран и лишился нескольких пальцев на обеих руках. Четыре месяца проведет он в постели и встанет из нее героем, не пощадившим живота своего во спасение царствующего дома.

Муравьев, узнав, что Гебель исчез и неизвестно толком, жив он или убит, неожиданно разъярился. Это состояние было для него новым. Долго сдерживаемое напряжение потребовало выхода. Он метался по комнате, нагрубил брату, который с момента ночного ареста был словно в экзальтации и каждую, самую обыкновенную фразу произносил как бы принудительно, с отвращением к ее смыслу. Тут как раз явился за распоряжениями Сухинов.

— Это вы, вы!.. — закричал Сергей Иванович.

— Да, это я, — благодушно согласился Сухинов.

— Это вы упустили и Ланга и Гебеля! Вы понимаете, что сейчас они, вполне вероятно, уже несутся в штаб армии?!

— Гебель вряд ли несется. Скорее уж ползет.

Муравьев уставился на Сухинова округлившимися глазами.

— Вы находите в моих словах повод для острот? Извольте немедленно пойти и доставить Гебеля сюда! Живого или мертвого!

Сухинов поклонился и вышел. Постоял на крылечке, поглазел по сторонам. Улица была пустынна, как будто жители в одночасье покинули деревню. А денек разыгрался на славу, с солнышком, со стоячими дымами над избами. Эти дымы свидетельствовали о том, что жители все же никуда не исчезли и даже заняты приготовлением пищи, но на улицу выйти опасаются. Сухинов пошел вдоль села, держась вне досягаемости окон, откуда за ним мог проследить Муравьев. Набрел на какой-то вроде бы ничейный сарай, а за сараем с подветренной стороны широкий деревянный брус прислонен, словно специально для Сухинова, чтобы он тут отдохнул и покурил. Сухинов так и сделал, смахнул полой шинели снежок с доски, расположился поудобнее и достал кисет.

Жизнью Гебель, как и Ланг, обязан Сухинову, его счастливому, умиротворенному настроению. Оно скоро пройдет и, может быть, не посетит его до последних дней, но в те бурные часы, когда решалась судьба Муравьева и их собственные судьбы решались, он не испытывал особого возбуждения и искренне удивлялся, видя, как свирепствуют его миролюбивые товарищи. Он их и жалел слегка, ибо они забыли в ту пору, что пролитая кровь обязательно падет на их головы.

«Эх, Сергей Иванович, дорогой наш предводитель, — думал он, сладко затягиваясь дымом. — Ну Анастасий — понятно, молод, горяч, кровь играет, сердце мщенья жаждет, и Щепилло тоже понятно — его сколь раз Гебель тыкал носом в грязь, но ты-то, ты-то, Сергей Иванович, чего так осерчал? Не к лицу тебе вроде, славному воину, аристократу. Теперь надо большую игру начинать не медля, смертельную, окончательную игру. А если за Гебелем, да за Лангом, да еще мало ли за кем бегать, высунув язык, — это что же, это значит, Сергей Иванович, попусту время терять. Донесет Гебель? Пусть доносит. Разве мы прятаться намерены? Куда, от кого? Если прятаться, то уж вернее в дебри подаваться, на подножный корм. Но от царя надолго не схоронишься, достанет. Да и зачем тогда зачинать было, не Гебелевой поганой шкуры ради?»

«Страшны не гебели, не ланги, не трухины, — думал дальше Сухинов. — Страшны не пьяные дураки, не хитроумные убийцы и изуверы, с ними управиться — невелик труд. Страшно то, что их породило. Это ты сам, Сергей Иванович, хорошо мне объяснял… Почему всегда так выходило, что за ними сила и власть, а не за такими, как ты, которые добра хотят людям… А ведь это важнее всего понять, иначе победы не будет и ничего не будет! — только жертвы напрасные».

Сухинов докурил цигарку и не спеша вернулся на квартиру. На дворе встретил Шутова. Тот ничего не делал, а просто стоял у входа в караульню.

— Ну как оно? — поинтересовался Сухинов. — Не боишься, Михей, что скоро дадут нам острастку?

Шутов вынул изо рта пустую трубку.

— Вполне возможно, Иван Иваныч.

— А солдаты как в роте?

— По-разному, — уклонился Шутов от прямого ответа. — Которые есть и несогласные, а которые хоть сей момент на рожон.

— Несогласных надо согласить, — посоветовал Сухинов, отсыпая фельдфебелю щедро табачку.

— Постепенно согласим, — в тон ответил Шутов.

Сухинов доложил Муравьеву, что Гебеля взять невозможно, потому что его нигде нету, но, по слухам, он скрывается в доме управителя, который вооружил для его защиты множество верных ему, управителю, крестьян. От его насмешливого тона, от сверкания угольных пронзительных глаз Сергею Ивановичу стало как-то не по себе. Он от Сухинова отвернулся и про Гебеля решил больше не думать. Приказал Кузьмину собирать роту и выступать в направлении Ковалевки, где квартировала вторая гренадерская рота. Щепиллу и Соловьева он отправил по их ротам, с приказанием всем собираться в Василькове без задержки. Отдавая распоряжения четким командирским голосом, Муравьев делал вид, что не замечает Сухинова, будто того здесь и не было. Но Сухинов не обижался и не отставал от Сергея Ивановича ни на шаг. С ним вместе, бок о бок, он выехал в Ковалевку.

Суматошные, ослепительные наступили дни — 30 и 31 декабря, канун нового года. Круговерть великих надежд и леденящих душу разочарований. Бодрость и упадок. Праздник и похмелье. Все сразу — в чаду грез и предположений — хаос невероятный! Люди — невыспавшиеся, лютые, смятенные, растревоженные. И среди всех — счастливый Сухинов, вторые сутки на ногах, пугало для слабодушных, оплот для верящих в благополучный исход.

В Петербурге главные события позади. Политая кровью Сенатская площадь прибрана, посыпана снежком и песочком. Мертвые и раненые солдаты, осмелившиеся возмечтать о справедливости, спущены в проруби Невы. Там их рыбы сосут, безымянных героев. По всей России идут аресты. Николай, как паук, плетет свои сети в Зимнем дворце, его роскошный кабинет превращен в следственную комнату. Император, взъерошенный, мундир нараспашку, зверем мечется из залы в залу — допрашивает, уговаривает, пугает, льстит, обманывает. Он мало спит. Желание скорее отомстить, растоптать, расплющить ростки сопротивления сводит его худое тело долгими судорогами. Накануне восстания Николай написал дрожащей рукой: «Послезавтра поутру я — или государь, или без дыхания…» Он — царь, он дышит, правда иногда со свистом от переутомления, от распирающей грудь злобы, неутоленной, ненасытной. Он уже заявил, что при необходимости приказал бы арестовать половину нации ради того, чтобы другая половина осталась незаряженной.

Николай, до смерти перепутанный несколько дней назад, теперь сам наводит ужас на допрашиваемых и с тайным наслаждением выискивает следы этого ужаса на лицах арестованных. Подходит близко, впивается взглядом в зрачки, иных трясет за плечи — чтобы еще страшнее, еще унизительнее. Он немного горюет, что не осуществил свое намерение: сославшись на Воинский устав 1716 года, расстрелять всех арестованных в двадцать четыре часа. Член Государственного совета Сперанский — давно ли сам из «сочувствующих»? — его остановил. Не из человеколюбия и любви к законности — о нет! Он посоветовал не спешить, дабы можно было легче выявить все нити заговора, да и перед Европой соблюсти декорум. Прав оказался тайный советник, далеко потянулись нити, вся Россия была опутана ими. Столько раз на дню со сладострастием повторял Николай фразу: «Ведите злодея!» — и вводили, и бросался владыка на добычу, трепеща от возбуждения, только что не впиваясь в жертву зубами.