Воронье сердце. Отбор по принуждению (СИ) - Бородина Мария. Страница 4

— Лира, — мягко отозвался отец. — Не дерзи. Ты знаешь, в каком мы сейчас положении.

— Так к чему такое театрализованное представление? — я окинула взором кабинет и опустилась на лавку, позволив стражам отобрать бутерброд и сомкнуть кандалы на запястьях.

— Я много думал, ибреса Крэтчен, — дознаватель многозначительно глянул на моего отца. Тот тут же покраснел, сдвинул круглые очки на лоб и принялся растирать лицо шелковым платком. — Думал над вашим рассказом. Допросил гранна Солье, и тот любезно заявил, что оступился и сам нечаянно угодил под вашу стрелу. Поэтому полагаю, что суд при определенных условиях может вынести вам оправдательный приговор.

— Папа! — я посмотрела на отца. — Ты в этом замешан?!

— Слушай гранна, дочь! — шикнул отец, подняв палец. Его лицо горело, как солнце посредине лета. — И не обвиняй сильных мира сего в том, чего нет и не было! Особенно чистых на руку!

Да уж. Чист он. Одного взгляда на морду разожравшуюся понятно, что любит золотники, как самого себя.

— От меня потребуется… — выдохнула я.

— Да, — дознаватель кивнул.

Неожиданно я все поняла. Дознаватель хочет меня в постель! Этот страшный мамонт! Потому отец и раздосадован так. Ну уж нет!

— И не думайте, — ответила с возмущением. — Лучше уж тут посижу, подумаю над вашим поведением. А вам и жены хватит.

— Лира! — отец покраснел еще пуще и даже кулаком по столу стукнул.

— Вы действительно испорчены отсутствием женской руки, ибреса Крэтчен. От вас потребуется лишь присягнуть на верность Королевству, — оборвал дознаватель. — И свято блюсти свою клятву до конца дней.

Мне словно бревном поддых врезали. Я даже на несколько секунд забыла, как дышать. Это даже круче, чем постель… Только в первом случае продаешь за свободу тело, во втором — душу.

— Вы сейчас издеваетесь надо мной? — промямлила дрожащим голосом и потянулась закованными ручонками к бутерброду. Когда нервничаешь, желудок всегда просит покушать.

— Вам так трудно переосмыслить свои ценности? — уперся дознаватель и отодвинул от меня бутерброд. Золотые крошки кукурузного хлеба рассыпались по столу, заваленному бумагами, и есть как-то резко расхотелось.

— Ли-и-ира, — раскатал отец. По его умоляющему взору и багряному лицу я понимала, как он вымотан. — Ну, пожалуйста! Ведь не будет больше шанса!

— Да что я, пап, предательница?!

— Спокойно, ибрес, — глухим голосом отозвался незнакомец в дворцовой форме. — Ваша дочь получила стигму и едет на королевский отбор, независимо от исхода предстоящего суда. Заседание в любом случае отложится до подведения итогов отбора. За это время ваша дочь может и передумать.

Я аж зарычала. Ах, вот ты какая хитрая злодейка, Богиня Филлагория! И выбора между двумя наихудшими дорогами не оставила! Сначала тряси красотой перед принцем и компанией, потом — садись за решетку! Даже маячащий где-то в туманной перспективе оправдательный приговор не успокаивал: присягу верности я ведь все равно не принесу.

— Я предпочту подумать о вашем предложении здесь, грани, — произнесла я четко и вскинула лицо на дознавателя. — У вас очень удобные нары.

— Вы не поняли, — оборвал он сердито. — Никаких альтернатив. Отбор — единственный вариант для вас, ибреса.

— Вы едете во дворец прямо сейчас, под конвоем, — проговорил незнакомец за его спиной и поправил блестящий обод на голове. — Мы лишь любезно позволили вашему отцу проститься с вами. Иные варианты на настоящий момент не обсуждаются.

Я выдохнула и посмотрела в пол, чтобы не видеть улыбки отца. Вот и закончилась твоя счастливая жизнь, Лира Крэтчен.

— Ну, хоть бутерброд отдайте, — выдавила я напоследок.

Глава 5

Бутерброд был добровольно пожертвован Эстер, как только конвой вывел меня за последнюю магическую стену. Бедная птичка сразу спустилась ко мне с ближайшей кроны — похудевшая и осунувшаяся, даже перья повылазили — и гордо уселась на плечо. Волновалась за меня, бедолага. А уж я как за нее тревожилась — словами не передать!

— Я что, поеду во дворец в таком виде? — спросила я у конвоиров и окинула взглядом перепачканное драное платье, которому еще пару дней назад все подружки завидовали. — Грязная, немытая и голодная?

Конвоиров мои проблемы не интересовали. Настолько, что они даже не потрудились ответить. Лишь потащили меня к крытой повозке на магическом ходу, усадили на заднее сидение, запустили под потолок визиоллу [1] и закрыли за мной дверь на ключ. А сами уселись впереди, отгородившись от меня плотной стеной. Эстер, сытая и довольная, посмотрев на все это безобразие, решила добираться своим ходом.

Аэрия — вернее, тот ее участок, что укрыт Куполом — похожа на большой кусок лишайника. Местами — кустистый, местами — твердый и плоский, но непременно зеленый. К вечеру в глазах стало рябить от бесконечных полей и иссохших речных долин, расстилающихся до самого горизонта. Даже свежий воздух, пахнущий скошенной травой, не приносил наслаждения.

Очень хотелось есть и пить, и я успела пожалеть, что не оставила себе хотя бы маленький кусочек хлеба. В ход пошло яблоко, но оно лишь раззадорило аппетит. На мои жалостливые стоны о тарелке горячего супа конвоиры не реагировали. Редкие минуты, когда повозка проезжала мимо придорожных таверн, стали для меня настоящей пыткой.

Где-то в середине пути, когда я уже порядком умоталась, но темнота еще не легла на дорогу, Эстер соизволила принести надклеванную вишенку и записку, помеченную черным треугольником. Я забрала у нее добычу, благодаря безжалостную Филлагорию за то, что мне хотя бы окно наполовину открытым оставили. И за то, что конвоирам не вздумалось засесть со мной в неудобный отсек для заключенных.

«Тебе велели держаться, как можно дольше, — коротко говорилось в записке. — Свой человек во дворце — это очень хорошо. Олаф».

Я разорвала записку на мелкие клочки и выбросила в окно. В груди едкой волной поднялась обида. Сбежали, значит, с митинга, не подождав меня, реквизиты побросали, как самые умные, а меня кинули на произвол судьбы?! А теперь — сливай им информацию?! Мне не нужно было объяснять, кто останется виноват, если утечка станет очевидной. Тоже мне, друзья. Лучше бы выбраться помогли из этой передряги.

Когда на дорогу легла тьма, и повозка выпустила маглюмы [2], мне уже ничего не хотелось. Я сидела, откинувшись на деревянную спинку лавки, смотрела на мутный свет, мерцающий за окном, и считала кочки. Одна… Две… Двенадцать…

Повозка резко затормозила во мгле, оборвав сладкую дрему, и я, сорвавшись с лавки, полетела на пол. Ничего не соображая, выругалась и потерла ушибленное колено. Сквозь приоткрытое окно донеслись взволнованные голоса, а потом дверь распахнулась, и безжалостные морды конвоиров уставились на меня:

— Выходите, ибреса Крэтчен.

— Что? — я зевнула и потянулась. Шея отозвалась неприятным саднением. — Мы уже приехали?

Молчание, ставшее ответом, подтвердило самые страшные догадки. Все происходит на самом деле, и я — на территории врага.

— Долго вас ждать, ибреса? Вы пока еще не королева!

— И не собираюсь ею быть, — проворчала я, лениво выползая на влажную от вечерней росы траву.

Маглюмы осветили небольшое поле, упирающееся в прямоугольную площадь с фонтаном по центру. В темноте струящаяся вода отливала голубизной. Вдалеке, за площадью и стеной аккуратно подстриженных деревьев, светился дворец. Прозрачный, невесомый, словно сотканный из нитей паутины, с огромными окнами и белоснежными скатами крыш. У меня даже челюсть отвисла: сколько золотников простого народа вбухано! И спят же спокойно, и совесть их по ночам не грызет…

— Нравится? — ко мне подлетела женщина в синем бархатном платье и смешном чепчике, обрамляющем круглое лицо. Все ее части тела словно были выписаны по циркулю: пышные плечи, массивные бедра, огромные груди и даже глаза. — Ой, какая хорошенькая! Пойдем, мы тебя отмоем, чистую одежду дадим!

Обижать добрую женщину почему-то не хотелось, хамить ей — тоже. Поэтому я томно вздохнула и выдавила: