СД. Том 17 (СИ) - Клеванский Кирилл Сергеевич "Дрой". Страница 10
Ну и как после этого не обнаружить себя на Рубинштейна?
– Мне иногда тоже так кажется, — она сидела и смотрела на сигарету. Та медленно тлела и дешевый табак сыпался на дорогие ботфорты, а рядом с ними болталась на ветру сумочка, изредка касаясь поверхности лужи. Весь Город в одной этой сцене. - Мама умирает.
Борис промолчал. В такой ситуации меньше всего ждут “сочувствую” или “мне жаль”. Потому что это лицемерие.
Не сочувствуют.
И не жаль.
Потому что иначе, если всем сочувствовать и всех жалеть, то всей Рубинштейна не хватит.
Люди – эгоисты. Чужое горе их не трогает и не волнует. Просто потому что иначе проще сразу застрелиться. Присоединиться к тем окнам поэтов, музыкантов, артистов…
– Сука! – вдруг выругалась девушка и, отшвырнув сигарету, откинулась спиной на замызганную пластмассу остановки. – С девятого класса! Больницы тут, в Германии, снова тут, потом в Израиле… И каждое утро сидишь в замирании, ждешь – а вдруг вместо будильника позвонит телефон и скажет – ваша мама умерла.
Хаджар промолчал. Он провел в больнице большую часть своей жизни. Он видел людей, когда их душа выворачивалась на изнанку.
Более того.
Он видел только таких людей.
И еще врачей.
Они часто пили.
В отличии от ребят на пропускной, их контрольный пункт не закрывался на ночь…
– Я уже не помню, когда стала надеяться, что зазвонит именно телефон, а не будильник, – если когда она выходила из автобуса, то её сложно было назвать иначе, чем девушка, то теперь рядом с Борисом сидела женщина. Уставшая. Одинокая. Но еще не сломленная. – Вместо дней рождений, вместо праздников, вместо отпусков. Все время – лишь…
Она потрясла пакетом из супермаркета. Там лежали какие-то фрукты, творожки, немного сока.
– Люблю автобусы, – улыбнулась она, снова доставая сигарету, но так и не прося прикурить. Просто крутила её в пальцах. – там люди…
Он не спрашивал, что с её отцом. Не спрашивал про семью.
Зачем.
По её лицу и так все было понятно.
– Четырнадцать лет умирает она, а прикованной к койке себя чувствую я, – она грустно улыбнулась. В пальцах раскрошился табак из порванной сигареты. – Сука я, да?
Борис затянулся и протянул половину скуренной папироски. Она благодарно кивнула и затянулась. Так, словно делала это в последний раз в жизни.
А потом заплакала. Навзрыд.
Он сидел рядом. Плечом к плечу. Это все, чем мог помочь другой человек. Ты никогда не сможешь взять на себя горе разбитой души. Только попробовать заполнить разрывы своим теплом.
– Ей осталась всего неделя, – прошептала она. – Мама… мамочка…
Она снова заплакала.
Остановился третий автобус. Люди, выходя, резко отводили взгляды в сторону. Прятали их где-то в шнурках на своих ботинках, или в кронах деревьев шепчущего леса, окружившего больницу.
Они не хотели принимать на себя чужое горе.
Своего хватало.
Она проплакала минут десять, после чего достала косметичку, вытерла размазанный макияж и очень умело и быстро накрасилась снова.
– Как я выгляжу? – спросила она с улыбкой.
И пустыми глазами.
Почти стеклянными.
Как у мертвеца.
Борис показал оттопыренный большой палец.
– Вы пойдете? – она кивнула в сторону очереди к пропускному.
– Еще посижу, – ответил Борис, посмотрев на циферблат наручных. – скоро подъедет.
– Кто?
– Кафе на колесах. Там продается тройной латте и шаверма. Простоит до самого обеда. Врачи там иногда берут себе вкусную, но вредную пищу. Всегда хотел попробовать. По рассказам – самая вкусная шаверма в городе.
– А потом утверждают, что мы не бережем здоровье. Лицемеры.
– Именно, – снова кивнул Борис и покосился на урну, полную бычков.
Лицемеры…
– Я пойду, – будто с надеждой произнесла она и постояла еще пару секунд, после чего развернулась и зашагала к пропускной.
Борис посмотрел ей в след.
Даже сейчас его подсознание все еще пыталось кого-то спасти. Интересно, если бы он пошел за ней, то в этом сне чтобы случилось? Они бы оказались на ужине? В одной постели?
Так или иначе, через неделю её мать умрет.
А в тот же вечер с крыши больницы прыгнет уставшая, разбитая женщина тридцати лет… и где-то в полете, где-то между пятым этажом и землей, Борис увидит покой в её пустых, стеклянных глазах.
Глава 1481
Пламя погребального костра поднималось все выше и выше. Оно отражалось в почти пустых, едва ли не остекленевших глазах Лэтэи. Иция стояла рядом. Плечом к плечу.
Абрахам выдыхал облачка дыма. Они принимали разные формы, после чего растворялись в ночном небе.
Смертные даже не помнили, почему они сжигали, а не хоронили своих мертвых… И все же его родичи вымерли, а люди распространились по всем тем землям, что никогда не принадлежали им, а теперь…
— Король?
— А? – словно очнулся Абрахам. После чего почувствовал что-то влажное на щеке. Он вытер тыльной стороной ладони. Кровавые разводы на коже. — Старые раны заныли, друг мой.
Гай промолчал.
– Тройной латте и шаверму в обычном лаваше? – переспросил одновременно и водитель, и продавец, и повар безымянного кафе на колесах.
– Ага, – кивнул Борис и положил на прилавок смятую купюру. — сдачи не надо.
— А может в сырном попробуете?
– Нет, спасибо.
– Ну ладно, — пожал плечами довольно колоритный представитель жителей южных гор.
Причем учитывая полное отсутствие акценты, эти самые горы южанин видел только на картинках. Ну может в детстве ездил летом к родственникам. Не более того.
Но бизнесу не мешало.
Только помогало.
Делало и без того вкусную шаверму — еще вкуснее и колоритнее.
Борис опустился на выставленную под навесом небольшую, складную табуретку. Он игрался с зажигалкой Zippo и ни о чем не думал. Может только вспоминал, как целыми годами мечтал попробовать эту самую шаверму.
– Коваль действительно уверен что у него получится, — один из врачей, спустившихся сюда, закурил и отпил кофе из пластикового стаканчика.
Борис даже не вздрогнул.
Нет, он не забыл имя.
Павел Коваль. Человек, который прикрутил к нему нейроинтерфейс. Местный доктор Франкенштейн. Интересно, кем это делало Хаджара? Надо ли ему кричать “Огонь плохой”?
– Вероятность крайне мала, – покачала головой другой врач. Женщина. Из-за косметики и косметолога сложно было определить её возраст. Может те же тридцать. А может и сорок два. — Нервная система пациента атрофирована. И тот факт, что у него зашкаливает IQ не дает никаких надежд, кроме косвенных.
- Исследования предполагают…
– Вот именно, Артур. Они предполагают. А мы пытаемся миновать все промежуточные стадии. Еще даже эксперименты на мышах не получили одобрения, как мы собираемся положить под нож живого человека.
– Ну, в плане живого, вы, Элла Марковна, тоже… преувеличили.
– Нигилист ты, Артур, – скривилась Элла, но без особой злобы в голосе.
– В любом случае – мы получили разрешение от его опекуна, – развел руками Артур. – Умрет пациент на столе или мы совершим прорыв уровня десяти нобелевских премий – теперь все зависит от воли случая.
– Ты клятву Гиппократа давал.
– А еще, Элла Марковна, я брачную клятву давал. О том что детей прокормлю. И две сотни косых зелеными за участие в эксперименте как минимум закроют мне ипотеку.
Женщина промолчала.
Слова Артура никак не задевали Бориса. Это всё – всё, что происходило вокруг – не более, чем извращенный сон, созданный его подсознанием.
Компиляция предыдущего жизненного опыта и душевных метаний.
И как бы не казалась она реальной – это была лишь иллюзия.
– Ваш кофе и шаверма. Приятного аппетита.
Борис взял поднос и снова опустился за небольшой столик. Кофе в пластиковом стаканчике пах дешевым соевым молоком. Рядом с ним лежали две трубочки сахара из такого же дешевого фастфуда. На одноразовой тарелке лежала завернутая в блестящую фольгу шаверма.