Крутые белые парни - Хантер Стивен. Страница 70

Непроизвольно Ричард сделал по деревянному полу несколько шагов по направлению к изножью кровати, чтобы оказаться в точке съемки. Он посмотрел на кровать, которая была в этот момент так красиво заправлена, так чиста, так заботливо застелена белоснежным покрывалом, украшенным мелкими розочками. Он посмотрел на стену над кроватью. Стена была столь же белоснежной, как и покрывало. Она была белой и голой.

Ричард вновь перевел взгляд на фотографию. На снимке изображено точно то же самое, за одним досадным исключением: люди, лежавшие на кровати, не спали. Они были мертвы. Кто-то выстрелил в них, спящих, из крупнокалиберного ружья. Ричард был уже достаточно подкован, чтобы судить об этом. Пули раскроили им черепа, и они лежали на подушках, как расколотые арбузы, выставив напоказ и всеобщее обозрение свои внутренности. Стена, казалось, была расписана Джэксоном Поллоком, который творил, одурманившись амфетаминовым порошком: стена была покрыта брызгами крови, кусочками плоти и фрагментами кожи — полным набором из каталога смерти. С тех пор стену основательно отчистили и перекрасили.

Ричард почувствовал приступ дурноты. Очевидно, это родители Руты Бет; трагедия, о которой она так туманно намекала в своем письме, являлась убийством. Кто-то вломился в их дом и убил наповал маму и папу. Рута Бет, скорее всего, обнаружила их именно в таком виде; это могло объяснить ее угрюмость, отклонения в поведении и странную привязанность к таким людям, как Лэймар Пай, к людям, которые могли ее реально защитить.

Но как могла она после всего этого оставаться в этом доме?

Как могла она спать в этой кровати?

Ричард содрогнулся.

Он снова взглянул на фотографию. Кровь, повсюду кровь, это было настоящее хищное пиршество крови, торжество льва над своей добычей.

В нем что-то перевернулось. Как будто в мозгу щелкнул выключатель. Он почувствовал — о, благие небеса! — что у него эрекция.

Ричард быстро засунул фотографию в конверт, а конверт положил на прежнее место, туда, где обнаружил его. Он вернулся к своему рабочему столу. В ушах шумела кровь.

Лев. Лев.

Карандаш стремительно летал по листу бумаги.

Бад раскрыл свою папку, извлек оттуда три рисунка и веером разложил их на столе доктора Дикштейна: грубый набросок, который он нашел в тюрьме среди вещей Лэймара, рисунок, найденный на ферме Степфордов, и эскиз на салфетке с места преступления в ресторане Денни.

— Он учился в Балтиморе. Там хорошо учат?

— Да, в Мэрилендском университете. Это очень хорошая школа, — сказал Дикштейн. — Вы знаете, вообще-то, все это очень необычно. Изучая жизнь художников, приходишь к выводу, что среди них много неистовых и малоприспособленных к жизни людей. Но их неистовство и ярость чаще всего направлены на самих себя. Знаменитое отрезанное ухо Ван Гога — это проявление такой тенденции. Они очень редко направляют свою враждебность на окружающий их мир. Для этого они чересчур нарцисстичны.

— Мы не знаем, насколько жестко им управляют. Он сидел в одной камере с закоренелым уголовником, вооруженным грабителем по криминальной профессии. Это очень сильная криминальная личность. Мы думаем, что Ричард просто присосался к нему. Лэймар умеет заставлять людей делать то, что захочет. Он настоящее чудовище.

Молодой доктор некоторое время внимательно рассматривал рисунки.

— А вот это, как мне кажется, не его рука.

— Нет. Это след вдавления от карандаша, которые я нашел на странице журнала, принадлежащего Лэймару.

— Скорее всего, это след обведенного рисунка. Линии тяжелы, грубы и мертвы.

— Я тоже так думаю. Но оригинала я не видел. Этот оттиск я нашел в «Пентхаусе». Свет падал под косым углом, я увидел вдавления и сделал оттиск.

— Понятно, но оригинал, несомненно, принадлежит карандашу Ричарда.

— Конечно, сэр.

— Да, я вижу что-то общее между всеми тремя рисунками. А вот над этим он работал поусерднее, чем над остальными.

— Да, сэр. Это он нарисовал на ферме Степфордов. Они рассказали, что Лэймар приказал Ричарду идти наверх, держать под наблюдением дорогу и одновременно рисовать.

— Так это задание?

— Да, сэр.

— То есть он... пытался изобразить представление Лэймара о самом себе?

— Да, сэр.

— Это весьма романтично — послушайте, сержант, не надо называть меня «сэр», я привык к тому, что все называют меня Дэйвом. Мне такое обращение нравится гораздо больше.

— Хорошо, пусть будет Дэйв.

— Вот и ладно. Таким образом, это представляет нам, как Лэймар оценивает себя сам. Мужчины, которые мнят себя львами, считают, что они могучи, царственны, сексуально привлекательны и очень романтичны. Они невероятно самовлюбленны и тщеславны. Бьюсь об заклад, что это типичная преступная личность.

— Я согласен с вами.

— Да. Думаю, что так оно и есть. И... это не законченная работа. Думаю, вы заметили, что второй лев слишком красив, в нем есть какая-то вычурность. Первый рисунок грубее, но насколько же он лучше! В номере два чувствуется, что Ричард очень старается. Он под действием противоречивых импульсов. Очень напоминает творчество мастеров Возрождения, это очень по-итальянски. Он хочет угодить своему патрону, могущественному господину, который ничего не понимает в искусстве, но хочет, чтобы картина ему понравилась. Но при этом личность мастера и его устремления пробивают себе дорогу, и их можно проследить. Ричарда выдает его талант. Он знает, что его работа намного ниже его возможностей. Он прекрасно это осознает, но у него не хватает душевных сил подняться над уровнем коммерческого заказа. Ему не нравится этот материал, и в душе он его проклинает. Это очень простая коллизия: викинг — прирожденный воин, элитный убийца. Н-да. Арендт в свое время говорил о банальности Зла. То, что рисует Ричард, — подходит под это определение, и он это прекрасно знает. Ему не нравится его работа, но у него не хватает духу от нее отказаться. А что с ним будет, если он откажется?

— Мне не хочется говорить вам об этом.

— Охотно вам верю.

— А он хорош? Я имею в виду как художник?

— Ну... что-то в нем есть. Не знаю даже, как выразиться точнее. У него очень хорошая техника. Он не хочет рисовать то, что ему приходится рисовать, но он это делает. Создается определенный внутренний конфликт, и получается довольно интересная вещь.

— А что вы можете сказать о третьем рисунке?

— Ну... энергично, стремительно, изысканно. Не броско. Нарисовано левым полушарием мозга. Его в это время занимало что-то другое.

— Это он рисовал непосредственно перед ограблением. Он был у них за разведчика. Если бы он хорошо справился с этой ролью, может, не погибло бы столько людей.

— Я смотрю, сержант, не очень-то он вам симпатичен.

— По правде сказать, нет. — Бад немного подумал, затем продолжил: — У него в жизни был выбор. У Лэймара и Оделла такого выбора никогда не существовало. Они были рождены, чтобы стать отбросами общества. Они учились этому с младых ногтей. Ричард же мог стать кем угодно. С ним не должно было случиться того, что случилось. Он достаточно умен, чтобы избежать того, что с ним произошло. Вот почему он действительно не нравится мне. Лэймар — великий преступник. Он — профессионал. А этот несчастный кукленок никто. В тюрьме таких называют дерьмом или еще похлеще, я не хочу вгонять вас в краску.

— Да, видно, что в тюрьме ему приходилось несладко.

— Это заметно по его рисункам?

— Если хотите, да.

— Я очень благодарен вам. Вы мне здорово помогли.

Глаза директора музея сузились, он внимательно рассматривал рисунки, казалось, что сейчас он набросится на них и проглотит.

Наконец он снова заговорил:

— Понимаете — нет, не знаю, как это сказать, но в этих рисунках есть кое-что еще.

— Что именно, сэр?

— Вероятно, это не играет особой роли...

— Возможно. Но вы все равно скажите.

— То, что я вижу в этих рисунках, — есть процесс. — Он сделал паузу, подыскивая подходящее слово. — То, что я вижу, — это процесс, если угодно, очищения. Он оттачивает рисунок, делает его лаконичным, пытается упростить его. Он пытается свести его к чистому выражению внутренней сущности льва. Таков заказ Лэймара.