Мастер-снайпер - Хантер Стивен. Страница 7

— На самом деле намного дальше, в Айлингтоне. Не возражаешь, дружище? — спросил Тони, жестом предлагая закрыть шторы и включить свет.

— Ты слишком рано, — сказал Литс. Было всего полвосьмого.

— Да, немного с опережением графика.

— Ну ладно, — согласился Литс, усаживаясь на свое место, после чего достал желтый листок и отодвинул остальные предметы. — Все очень забавно.

— Давай посмеемся вместе.

— Они отправили специальную партию автоматов через всю Германию. По нашим довольно точным данным, с того момента, как Гитлер дал в сорок третьем году зеленый свет на производство этого оружия, было выпушено около восьмидесяти тысяч таких автоматов. Большая часть из этих восьмидесяти тысяч сошла с конвейеров Хенеля в Зуле, хотя Маузер в Оберндорфе тоже выпустил около десяти тысяч до того, как мы разбомбили их линию. У тех маркировка другая и рукоятка сделана из более дешевого пластика, он легче раскалывается.

Аутвейт, с поднятым воротником своего плаща от Берберри, с волосами, гладко зачесанными назад, со спокойным лицом и холодными неподвижными глазами, изучал его в той манере, которую англичане его класса совершенствовали на протяжении вот уже семи столетий.

Литс невозмутимо выдержал этот взгляд и продолжил:

— Серийный номер состоит из восьми цифр плюс определитель производителя. Улавливаешь?

— Прекрасно улавливаю, дорогой друг.

— Теперь они каждый раз используют два ничего не значащих числа. То есть сначала идут две ничего не значащие цифры, затем пять цифр, которые обозначают партию и порядковый номер в партии, затем еще одна ничего не значащая цифра и после этого определитель производителя. Ничего не значащие цифры ставятся для того, чтобы мы подумали, что они выпускают это оружие миллионами. Они делают это на всех мелких изделиях, что вообще-то довольно глупо. Ты поспеваешь за мной? Я не слишком быстро объясняю?

— Изо всех сил стараюсь не отставать.

— Что касается этого сопроводительного документа, — Литс взял в руки копию, — тут вообще нет никаких цифр. На месте, где проставляются серийные номера, стоит прочерк.

— Если ты хочешь убедить меня, что это величайшая находка в деле разведки, то, боюсь, я чего-то не понимаю.

— Немцы все записывают. Всегда. Я могу тебе показать сопроводительные документы, которые восходят еще к франко-прусской войне. Все маркировки забиты в производственный процесс уже на конвейере. Ты найдешь это везде: у Круппа, Маузера, ЭРМА, Вальтера, Хенеля. Это часть их менталитета, способ их организации мира.

— Да, я вполне согласен. Но тебе придется объяснить мне, какое это имеет значение.

Похоже, Тони не был взволнован данным сообщением.

— Эти двенадцать автоматов — ручной сборки. На них нет серийного номера. По крайней мере, на ключевых частях, которые и маркируются, например на стволе и затворе.

— И следовательно…

— Для продукта серийного производства сорок четвертый великолепен. Лучшее оружие в этой войне. Может с расстояния в четыреста метров разрезать пополам лошадь. В России за один сорок четвертый можно получить три ППШ. Но поскольку это массовое производство, то ты не можешь получить на нем настоящей кучности. Стреляешь маленькими пулями семь и девяносто две сотых миллиметра, они их называют «курц» — «короткие». Это не то оружие, которое способно обеспечить высокую точность.

— Но так было до сегодняшнего дня.

— Да, до сегодняшнего дня. С учетом того, что это проект с высоким приоритетом, что здесь замешаны WaPruf 2 совместно с WVHA, о котором я ничего пока не слышал, и что они отправляют ружья в какое-то секретное место на юге, в этот пункт номер одиннадцать, я бы сказал, что все становится предельно ясно.

— Понимаю, — протянул Тони.

Но Литс чувствовал, что его разъяснения не достигли нужного эффекта. Тогда он выложил свою козырную карту:

— Они собираются попробовать кого-то убить. Я бы сказал, какую-то очень крупную фигуру. Они собираются убрать его при помощи снайпера.

Но Тони снова осадил его.

— Ерунда, — отрезал он.

3

Теперь Шмуль стал одним целым с лесом. Он превратился в часть леса, стал хитрым грязным ночным животным, легко впадающим в панику, подгоняемым вперед требовательным голодом; животным, которое каждое утро, чтобы поспать, с дрожью забирается в какую-нибудь пещеру или под прижавшийся к камням куст. Он питался корнями и ягодами и беспомощно брел сквозь безбрежную тишину, ведомый только примитивным чувством направления. Его путь был ограничен горами. Их голые склоны приводили его в ужас. Что ему делать на этих скругленных вершинах? Там ему останется только одно — умереть. Поэтому он обходил их, прокладывая свой путь по густо заросшим лесом склонам у основания гор. Вот уже прошло десять дней, а может быть, двенадцать, а может быть, уже и все две недели.

Это была порочная, губительная тактика, и Шмуль это знал. Он каждый день терял слишком много сил, а та гадость, которую ему приходилось есть, не восполняла этих потерь. Он погибал: те жир, жилы и мышцы, которые он накопил в лагере, таяли прямо на глазах. Лес должен был выиграть. Шмуль знал это с самого начала. Он погибнет от слабости, умрет среди влажных листьев, рядом с каким-нибудь затерянным немецким ручейком.

Его одежда превратилась в лохмотья, но лохмотья немецкие, а не еврейские. Сапоги основательно развалились. Брюки местами протерлись и блестели. Оставалась только шинель. Набитая упаковочным материалом, она еще в достаточной степени защищала от холода и влаги. Она не давала ему заболеть. Болезнь — это смерть. Если ты будешь слишком слаб, чтобы продвигаться вперед, ты умрешь. Движение — это жизнь, таков здесь закон. Ты должен продолжать идти. Бог не проявит к тебе никакой жалости.

Однажды ночью пошел дождь, разразилась настоящая буря. Шмуль съежился и не мог двинуться с места. Молнии пронзали горизонт за верхушками деревьев, гром был оглушительным, его раскаты усиливались и ослабевали, но ни на секунду не прекращались совсем.

На следующий день и на следующий за этим Шмуль чувствовал в воздухе резкий, почти серный запах. Однажды он вышел на поляну, окруженную деревьями. Открытое пространство было залито светом, но эта раскинувшаяся перед ним перспектива наполнила его ужасом, и он, шатаясь, побрел вперед, в гущу мокрых деревьев.

«Будем надеяться, что все это не замерзнет, — думал он. — Если все это замерзнет, я умру. Если я наткнусь на солдат, я умру. Если я усну слишком надолго, я умру».

Было много, очень много возможностей умереть, но вот как сделать так, чтобы выжить, в голову не приходило.

Несколько раз Шмуль пересекал дороги, а однажды оказался на территории какого-то отеля или гостиницы, но мысль о хозяине и солдатах привела его в ужас, и он снова убежал в глубину леса.

Однако теперь силы начали быстро покидать его. Он слишком долго держался на ягодах, кореньях и лишайнике и в последние день или два почувствовал, что слабеет с каждым часом.

В конце концов он очнулся от сна и понял, что обречен. Он был слишком слаб. Пищи, которая поддержала бы его силы, у него не было. Здешний лес являл собой просто за, росли старых деревьев, скрипящих на ветру. Миллионы без лиственных деревьев, белых и узловатых, как скрюченные руки.

«Я последний, — подумалось ему, — последний еврей».

Земля здесь была покрыта похожими на застывшую пену мертвыми листьями, она даже не казалась грязной.

Шмуль лежал на спине и смотрел на верхушки деревьев. Сквозь этот шатер можно было разглядеть голубые клочки неба. Он попробовал ползти, но не смог даже этого.

«Вот они меня и одолели. Сколько я протянул? Почти три недели. Могу поспорить, немцы и не подозревают, что я смог продержаться такой срок. Должно быть, прошел около ста километров». Шмуль подумал о том, что перед смертью надо бы прочитать какую-нибудь молитву, но он уже годами не молился и не смог припомнить ни одной молитвы. Он попытался вспомнить и прочитать какие-нибудь стихи. Самое подходящее для этого время, разве нет? Поэзия именно для этого и предназначена. Но у него в голове не осталось слов. Впрочем, от слов нет никакого толку, в этом вся их проблема. Он знал массу слов, знал, как соединять их, как заставить их проделывать удивительные трюки, но начиная с 1939 года и кончая данным моментом это не принесло ему никакой пользы, а теперь, когда слова стали ему действительно нужны, они просто покинули его.