Единственный свидетель(Юмористические рассказы) - Ленч Леонид Сергеевич. Страница 17

— Оставь меня. Что за обывательщина?!

— Если тебе так уж хочется выступить — выступи передо мной. Я разбужу Клаву и Митеньку — они тоже с удовольствием послушают. И соседей можно позвать.

— Вот-вот! Еще вызови тетю Зину. И будет полный семейный кворум!

Спор наш кончается ссорой. Митенька и Клава просыпаются и громко ревут. Жена заявляет, что она очень сожалеет, что в свое время сделала один глубоко ошибочный и — увы! — непоправимый шаг в жизни.

Я убегаю на собрание с испорченным настроением.

Сижу я обычно в первом ряду.

И вот начинаются прения по докладу.

Призывно звенит председательский колокольчик. Аппетитно поблескивает вода в графине. На трибуну один за другим выходят ораторы — мои товарищи. Они говорят красиво, умно, речь их льется плавно и легко, и мне кажется, что я могу все сказать уж во всяком случае не хуже, чем они.

Я начинаю томиться и ерзать на стуле. Голос благоразумия шепчет мне в самую душу предостерегающе:

«Опомнись! Удержись! Не выступай!»

Но именно в этот опасный момент председатель спрашивает:

— Кто еще хочет высказаться?

И неожиданно для самого себя я выкрикиваю сдавленным, уже не своим голосом:

— Прошу слова!

Председатель объявляет мою фамилию.

По залу сразу проходит легкий, странный ветерок. Я выхожу на трибуну, как в тумане, оглядываю зал и, заметив зловещий микрофон, прикрепленный к кафедре, мгновенно начисто забываю все то немногое, что хотел сказать.

Я гляжу на людей и, напряженно улыбаясь, делаю вид, что собираюсь с мыслями.

Но наших трудно провести. Они переглядываются, перешептываются. Соусов, наш учрежденческий остряк, наклоняется к уху Зиночки из бухгалтерии и что-то ей шепчет. Зиночка громко фыркает и смотрит на меня сострадательно.

Обливаясь холодным потом, я заглядываю в свои тезисы и… ничего не могу в них понять: почерк у меня вообще неразборчивый, а тезисы к тому же написаны наспех и сокращенно. Расшифровать эту загадочную клинопись у меня нет времени. Я храбро открываю рот и начинаю говорить с расчетом на то, что сбежавшие мысли устыдятся и сами вернутся по своим местам в процессе высказывания.

Косясь на стенографистку, я говорю:

— Я хотел бы сказать… вернее, так сказать, произнести несколько слов… даже, если хотите, не произнести, а промолвить… в общем, короче говоря, я хотел бы высказаться. О чем я хотел бы высказаться?..

Я делаю глубокомысленную паузу. Но сбежавшие мысли — увы! — не появляются на горизонте.

Я продолжаю:

— Я хотел бы заострить ваше внимание… вернее, так сказать, остановиться, даже, если хотите, не остановиться… в общем, короче говоря, я хотел бы подчеркнуть. Что я хотел бы подчеркнуть?..

Я снова делаю паузу. Мыслей нет. Я смотрю на стенографистку с ужасом и тоской. Как я ненавижу ее в эту минуту!.. Нет, я ничего лично против нее не имею, конечно, — но… зачем она все записывает?

Но вот — ура! — откуда-то, из самых темных закоулков памяти выбегает первая крохотная, запыхавшаяся, как загнанный мышонок, мыслишка.

Немедленно я загоняю ее в мышеловку своего выступления, и она долго мечется там, тыкаясь холодным носиком в железные прутья придаточных предложений.

Ох, эти придаточные!..

Запутавшись во всех этих «чтобы», «что», «потому что», «вследствие чего», «оттого что» и «для того что», я с ужасом убеждаюсь в том, что не могу закончить фразу и поставить точку.

В зале откровенно хохочут, а я все плыву и плыву куда-то, жуя свои «оттого что» и «для того что».

Соусов громко говорит Зиночке из бухгалтерии:

— Да, не Демосфен!

…К концу выступления в моей мышеловке оказываются… две мыслишки!

Небогатый улов!

С бодростью утопающего я булькаю:

— На этом позвольте мне закончить свое выступление.

Мне охотно «позволяют» закончить, и я, под ехидные хлопки, камнем иду на дно.

Я сажусь на свое место, стараясь не смотреть на соседей. Уши у меня пылают, сердце стучит — я чувствую себя несчастным.

Не знаю, до чего довела бы меня моя страсть, если б не заботы товарищей и в частности Соусова.

Однажды он позвал меня к себе в гости. Было много народу — все наши, учрежденческие. Мы слушали патефон.

Соусов поставил очередную пластинку и сказал:

— А теперь послушайте комический монолог. Называется «Оратор». Фамилию артиста-исполнителя я называть не буду, попробуйте отгадать сами.

Пластинка завертелась — и все сразу стали смеяться. Хохот поднялся такой, что до меня долетали лишь отдельные слова оратора. Я не мог разобрать, что он говорит, я понял только, что он высказывается «за» и «против» одновременно. Я стал смеяться вместе со всеми, а когда пластинка кончилась, сказал:

— Правильно подмечено. Есть у нас такие ораторы! Но кто этот артист? Ужасно знакомый голос!

Соусов сделал классическую паузу и сказал:

— Это ты! Помнишь микрофон? В тот день мы записали тебя для потомства.

С тех пор, когда, сидя на собрании, я чувствую «ораторский зуд» — этот самый опасный вид душевной чесотки — и уже поднимаю руку, чтобы попросить слова, я вспоминаю свою пластинку и говорю председателю: «Нет, ничего… это я так… на нервной почве!..»

И выхожу в коридор покурить.

1950

Загадки мироздания

Областной работник Михаил Петрович Зайцевский, человек благодушный и даже несколько восторженный, сидел в клубе колхоза «Утренняя заря» и слушал лекцию местного учителя природоведения Коркина на тему: «Загадки мироздания. Есть ли жизнь на других планетах?»

Зал клуба, разместившегося в здании бывшей церкви, был набит до отказа. Колхозники слушали внимательно, чутко. Коркин был в ударе и читал с «огоньком», сам увлекаясь цветистым своим рассказом про каналы на Марсе. Когда он закончил лекцию и, сойдя с кафедры, сел за стол, застланный алым кумачом, в зале раздались дружные аплодисменты. На сцену вышел заведующий клубом — румяный, застенчивый, как девушка, паренек — и, зардевшись, сказал:

— В порядке ведения… Первое — прошу граждан не дымить!.. Степан Иванович, это персонально относится к вам!.. Второе — прошу задавать товарищу лектору вопросы.

Вопросов было задано много. Ученик шестого класса Ваня Смычков спросил: не собираются ли наши летчики на ракетных самолетах махнуть на Марс — посмотреть на эти самые каналы? Если собираются — будут ли брать пассажиров-добровольцев? А если будут брать пассажиров, то где будет происходить запись, в области или в Москве? Над вопросом Вани Смычкова зал смеялся минут пять. Раздавались возгласы:

— Кланяйся там, на Марсе, Ванечка!

— Дядя Степан, его все равно не запишут лететь на Марс — у него по географии двойка.

Михаилу Петровичу лекция понравилась. Он достал из портфеля свой дорожный блокнот и отметил карандашом: «Цен. оп. — „Утр. зари“. Устр. лекции. Уч. Коркин — хор. лект. Жив. инт. колх. Похвалить, рассказать культпрос. — Носову».

Сидевшая рядом с Михаилом Петровичем пожилая колхозница в городском кокетливо-ярком шерстяном платочке, подвязанном под подбородком, покосилась на его портфель и сказала шепотом:

— Вы из района, товарищ, извините, конечно, или из области?

— Из области!.. — значительно сказал Михаил Петрович.

— Обследуете нас или как?

— Смотрю… кое-что!

— Вы бы нашу кооперацию посмотрели…

— Я больше по культурно-просветительной части. А что у вас в кооперации, плохо разве дело идет?

— Дело идет, как на Марсе, — загадочно сказала колхозница, — туману много, а гвоздей, скажем, нет. Да вы зайдите в нашу лавку — сами увидите все. С народом потолкуйте.

— Загляну! — согласился Михаил Петрович и отметил у себя в блокноте: «Загл. в сельпо. Пог. с нар.».

Ночевал Михаил Петрович у заведующего клубом. Тот накормил гостя из области великолепным лещом собственного улова, жаренным в сметане, с картошкой и зелеными помидорами.

Михаил Петрович с жаром говорил за ужином о задачах культурной работы в деревне и так хвалил хозяина за инициативу, что тот стал совсем багровым от смущения и почему-то все время старался перевести разговор на ловлю лещей.