Белая Русь(Роман) - Клаз Илья Семенович. Страница 11

Шаненя подумал.

— Видно, не малое.

— Пойдем в покои.

Чутье у Скочиковского острое: если б дела не было — не нес Шаненя сбрую сам, а прислал челядника. Вошли в комнату. Пан показал Шанене на скамейку, сам сел в кресло, сплетенное из ивовых прутьев и накрытое медвежьей шкурой. Уселся и полез в карман за зельем. Шаненя выжидал, когда Скочиковский отчихается.

— Задумал я, пане ясновельможный, попытаться счастья в новом цехе, — начал с достоинством Шаненя.

Скочиковский снова закатил голову и, отсопевшись, проронил:

— Ну…

— Большой спрос нонче на дормезы и брички с железным ходом. Покупать будут, только давай.

— Что правда, то правда. Спрос есть.

— Вот и нашел я себе мастерового, молодого работящего мужика. Коваль отменный. Мех раздобыл и поставил. А теперь и железо надобно, пане.

— Железо теперь в цене, — загадочно усмехнулся Скочиковский, сгоняя с лысины назойливую муху. — Куда ни сунься, везде железо, железо, железо…

— Так, пане ясновельможный. В неметчине рыдваны давно на железном ходу с рессорами.

— Мне дела нет до неметчины. Там пускай хоть чертей на рессоры сажают. Сколько тебе железа надо?

— Сто пудов.

— Не ослышался? — Скочиковский приподнялся в качалке.

— Сто, — повторил Шаненя.

Скочиковский захихикал.

— В своем уме ли, пан седельник? Я за год четыреста пудов делаю. А время теперь сам знаешь какое. Все до фунта на казну идет. — Скочиковский понизил голос до шепота. — Сеймом приказано пушки и ядра лить, мушкеты делать… Схизматик в образе Хмеля Речи Посполитой грозит… Три — пять пудов могу дать. Да и то чтоб шито-крыто было… — Скочиковский приложил дрожащий палец к сухим губам.

— Об этом говорить и думать нечего, шановный пане, — успокоил Шаненя. — У меня язык за семью замками. — Скажи, что казна платит за пуд?

Сколько там платит! — пан Скочиковский показал кукиш. Наморщив лоб, отвел глаза в сторону. — У казны не особенно возьмешь. А пока его выплавишь да выколотишь…

Шаненя знал, что пан берет у казны по два талера за пуд, но говорить о своих прибылях негоциант не хотел. Кроме того, в Несвиж и Варшаву железо Скочиковский отправляет на своих лошадях, за свой кошт. Значит, коням овес покупать надо, мужикам давать харчи на дорогу.

— Три пуда, шановный пане, это два дормеза, — высчитал Шаненя. — Я по два талера и пять грошей дать могу. Так немецкие купцы дают. На первых порах тридцать пудов дай. А через месячишко еще тридцать.

— Столько железа десять цехмейстеров не выработает. А у тебя же один коваль, — пан презрительно сплюнул: — Ты мне голову не морочь!

— А на сбрую, а на уздечки, а на седелки, — начал загибать пальцы Шаненя. — Инструмент делать надо. На одни молоты и клещи не меньше трех пудов пойдет.

Долго молчали. Скочиковский супил лоб, изрезанный мелкими морщинами. «Прикидывает да высчитывает… — решил Шаненя. — Каб не прогадать…» Наконец, согласился.

— Ладно, когда брать будешь?

— Хоть сегодня.

— Но гляди, чтоб… — и снова приложил палец. — Перед войтом ответ держать будешь.

— Вот крест… — Шаненя подумал, что пан Скочиковский запугивает его, хоть у самого душа дрожит. Шаненя запустил руку в мешок и, вытащив связку соболей, поднял их, повертел и с достоинством положил на лавку. Соболя были один в один, длинные, шелковистые, бурого цвета с белыми пятнышками на груди. У Скочиковского отняло речь, но сдержал и не выдал своего удивления. Таким соболям знал цену. И, словно между прочим, заметил:

— Ладный мех… А все плачешь, что деньгу не имеешь. Небось, не последние…

— Деньги нет. А соболей дочке на свадьбу берег. Да не выходит… Это тебе первый расчет, пане. — Шаненя свернул мешок, сунул его под локоть и вышел на крыльцо.

Скочиковский ковылял следом.

— Завтра до полудня чтоб в рудне был. С приказчиком разговоров не веди и глаза ему не мозоль. Сам приеду… Там пудов двадцать пять будет.

Шаненя кивнул. Косясь на псов, что лежали под акацией, высунув розовые языки, пошел к калитке.

Под вечер детишки с шумом прибежали в хату Гришки Мешковича.

— Тишей! — сурово крикнул Мешкович. — Раскудахтались…

Самый старший, Васек, шмыгал носом и говорил, запыхавшись от быстрого бега:

— Возле канавы дядька лежит пьяный-пьяный… И весь в крови…

— Кто это может быть? — удивился Мешкович.

Детишки дружно пожали плечами:

— Не наш…

— С какой же улицы, если не наш?

— Сходи посмотри, — тихо сказала баба и заворочалась со стоном на полатях.

— А ты лежи, — в ответ проворчал Мешкович. — Бражничают, а потом бьют рыло на камне. — Гришка воткнул иголку в холст, положил недошитую шапку на стел и, не снимая фартука, тяжело поднялся. Вышел во двор, вытянул шею, издали оглядывая человека. Детвора пустилась за ним следом.

На пыльной траве возле канавы с зеленой заплесневелой водой неподвижно лежал мужик. Мешкович подошел ближе, всматриваясь в измазанное кровью лицо, и, охнув, присел.

— Карпуха!..

Тот раскрыл глаза и, ворочая белками, оскалил редкие зубы. На губах его засохла красноватая слюна. Он застонал, тихо и часто вздрагивая. И вдруг из его полураскрытого рта вырвался слабый, прерывистый смех.

— Ты чего, Карпуха?!.

Страшная догадка овладела Мешковичем. Покосился в сторону шляхетного города, наморщил лоб.

— Беги, Васек, зови Ивана Шаненю!

Мальчишка стрелой пустился по улице. За ним вприпрыжку бросились остальные. Тотчас возле канавы стали собираться мужики и бабы. Вздыхали и охали, качая головами. Расступились, когда, широко ступая, подошел насупленный Шаненя. За ним — Алексашка и Ермола Велесницкий. Прибежал Парамон.

— Он про Небабу… Братом называл… Веревкой скрутили руки и повели, — рассказывал Парамон.

— Отбили мужику память.

— Куда его теперь?

— Понесем в мою хату, — решил Шаненя.

Мужики подняли Карпуху и понесли. Положили его в сенях. Здесь прохладней и мух меньше.

Устя, намочив тряпицу, осторожно и боязливо вытирала лицо Карпухи. Алексашка наблюдал со стороны, как украдкой смахнула девка слезу и приложила конец платка к покрасневшим глазам. «Сердобольная все же», — решил Алексашка. Потом Устя поила Карпуху зельем, что принесли бабы. Долго смотрел Шаненя на бледное отекшее лицо мужика и заключил, что пытали Карпуху на дыбе: нет ни царапины на теле, ни подтеков.

Вечером подробно рассказывал Алексашка про то, что происходило в корчме.

— Как вошел капрал — подумал, что по мою душу. Ох и лютовал Жабицкий в Полоцке! Если уж попадал мужик в его руки, на доброе не надеялся.

— Нечто в одном Полоцке… По всей Белой Руси лютуют, — проронил сквозь зубы Шаненя.

— Как же очутился капрал в Пиньске?

— Рейтар привел. Если лютый он, у войта Ельского надежным псом будет.

— Значит, случай. Теперь с ним часто видеться буду. Да, слава богу, не знает меня.

— Это худо, — с сожалением заметил Шаненя, — знать должен…

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Целый вечер просидел Алексашка на берегу Пины. Свежо возле реки, тихо. Вода в реке быстрая. Днем она кажется коричневой — много мелких болотных речушек несут свои воды в Пину. А вечером, под луной, вода черная, как сажа. И не блестит, не серебрится, как Двина в Полоцке. Идти вниз по Пине, а там по Струмени на барках и байдаках легко. Грести нет надобности. Русло глубокое, несет так, что поспевай веслом править. Только от комарья нигде спасения нет. Гудят и так жалят, что три дня волдыри не сходят. В такое тихое лунное время любит играть на воде рыба. Иная выскочит из воды, сверкнет чешуей, как молния, пролетит два-три аршина и уходит в воду. А бывает, что плесканет возле самого берега в высоких стеблях аира, и снова наступает долгая тишина. Рыбы в Пине и Струмени много, да ловить ее боязно: смотрят за рекой экономы пана Луки Ельского. Если поймают — не миновать плетей и клейма.