Белая Русь(Роман) - Клаз Илья Семенович. Страница 5
Поджал губы Януш Радзивилл. Раздулись и побелели ноздри. Снова потер виски.
— Вечером чтоб капрал был здесь.
Когда день пошел на убыль, за капралом Жабицким примчался нарочный его ясновельможности. Капрал к этому времени смыл дорожную пыль и расчесался. В кабинет входил с замирающим сердцем. У двери щелкнул каблуками и, приподняв подбородок, вытянулся.
Польный гетман распечатал пакет, приставил к глазам окуляры. Прочитав, повернулся к лысому, сухопарому, с земляным лицом. Из-под мохнатых бровей сухопарого пана настороженно смотрели влажные покрасневшие глаза. Януш Радзивилл поднял руку и потряс хрустящей бумагой.
— Десять лет назад в Полоцке построили школу для науки детям христианским… Обучили детей… Нынче дети христианские бесчинствуют и попирают веру нашу…
Януш Радзивилл положил белые кулаки к себе на колени, стрельнул злым глазом на капрала Жабицкого и рассмеялся, не раскрывая рта. Показалось капралу, будто мурашки поползли по спине. Не раз слыхал он, что гетман лют.
— Ну, говори!
В одно мгновение у капрала Жабицкого пересохло во рту, а язык прилип к нёбу.
— Бунтуют, ваша мость. Нападают на государственных мужей, убивают и укрываются в окольных селах. А холопы не только не выдают бунтарей, а вместе с ними в леса уходят, с харцизками промышляют на дорогах.
— Яблоко от яблони недалеко падает, — заметил третий пан.
Пан Жабицкий осторожно покосился. В углу, в глубоком кожаном кресле, увидел тучного сутулого пастора в голубом бархатном плаще с оранжевым крестом на груди. Он сложил ладони перед лицом, и губы пастора беззвучно зашевелились.
Да, напрасно думал его величество король Сигизмунд III, что сделает Полоцк опорным пунктом католической веры на восточных границах. Униаты возвели костелы, построили коллегиум. Но Полоцк стал не опорным пунктом, а пороховой бочкой. Пан пастор Ольха хорошо помнит тот день, когда разбушевавшаяся чернь подняла руку на униатского архиепископа полоцкого Иосафата Кунцевича. Убили, как зверя, и бросили в Двину. Тогда папа Урбан VIII в ярости писал королю: «Да будет проклят тот, кто удержит меч свой от крови. Итак, державный король, ты не должен удержаться от огня и меча». Пастор Ольха машинально повторил вслух:
— Огнем и мечом…
— Рубить схизматов, ваша мость, следует без пощады, — капрал Жабицкий побагровел.
Януш Радзивилл окинул проницательным взглядом широкую грудь капрала, довольно усмехнулся.
— Ты, как я вижу, крепкий воин!
— Помнят московиты под Смоленском, — гордо ответил капрал и положил широкую ладонь на рукоять сабли. Его рыжие усы заметно вздрогнули.
Гетман Януш Радзивилл поднял звоночек. Вошел адъютант.
— Капралу Жабицкому дать пятьдесят рейтар и без промедления отправить под Пинск.
Капрал Жабицкий краем уха слыхал, что туда, на Полесье, под Пинск, собирается квартяное войско. Почему на Полесье — догадывался. Говаривают, объявились там казацкие хоругви Хмеля. Здесь черкасам спуску не дадут. Радостно забилось сердце: наконец-то будет проучен казак!
Капрал вышел из кабинета гетмана с бодрым духом. Сам гетман определил ему полсотни рейтар. Гетман верит ему. Сто лят гетману Янушу Радзивиллу, сто лят Речи Посполитой!
Как на крыльях, слетел Жабицкий с высоких ступеней замка.
Через окно гетман смотрел, как широко и быстро шагал капрал по двору. Необъяснимое, волнующее чувство овладело гетманом, и он заметался по комнате, дав волю этому неудержимому порыву. Мысли, путаные и обрывистые, летели одна за одной… Пан канцлер ищет пути к русскому царю… Хочет, чтоб он, гетман, первую колею ложил… А в случае неудачи?.. Нет ли в этом тайного умысла?.. Сейм изберет королем Речи Яна-Казимира… Отчизне нужна твердая рука. Будет ли Ян-Казимир той рукой?.. Время покажет… Как только утихнет бунт черни в крае, войско ударит по черкасам с севера. Гетман поведет войско. Оно ждет его…
Гетман остановился у столика, взял зубочистку, безразлично посмотрел на нее и сдавил жесткими пальцами. Перо звонко хрустнуло. Гетман бросил его на столик. Не глядя на адъютанта, застывшего у двери, приказал:
— Завтра утром — карету! Поеду в Несвиж… К войску…
И снова стремительно заходил по комнате.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Купец был дивный. Высокий, сухой, с пушистыми пепельными усами. Из-под мохнатой смушковой шапки настороженно поглядывали большие черные глаза. Купец напоминал Алексашке филина. Телега его завалена доверху всякой всячиной: мешками с золой, высохшими овчинами, железным сквабом. Чтоб набрать все это, немало надо походить по дорогам. За дробницами на поводу шел здоровенный и злющий лохматый пес. Купец не говорил, откуда и куда едет, только спросил Алексашку:
— Далеко до Пиньска?.. — и сам же ответил: — Верст десять, наверно, будет… А ты куда путь держишь?
Алексашка замялся, но тут же сообразил:
— В Пиньск.
— Жеребец ладный, — купец оценивающе посмотрел на буланого, потом задержал глаз на Алексашкиной рваной одежде, прищурился и ничего не сказал.
Чтоб не спрашивал больше, Алексашка добавил:
— Пан наказ дал в Пиньск.
— Кто пан у тебя?
— Телеханский, — сморщился Алексашка.
Купец зычно рассмеялся и, пригладив ладонью усы, загадочно крякнул:
— Пан Телеханский, а по лунинецкому шляху едешь! Ой, хлопец, врешь ты нескладно.
Алексашка разозлился и почувствовал, как внезапно жаром запылало лицо.
— Не знаю, какой шлях!
— Да господь с тобой! Мне все равно. Скажи лучше, в твоих краях соболей не продают?
— Продают, — наморщил лоб Алексашка. Тут же вспомнились полоцкие базары и ярмарки. Слыхал не раз, что купцы охочи до соболей и бобров, хорошо платят за мех. — Купить можно, лишь бы деньга была.
— Почем просят?
— Говаривали, двадцать штук вместе три рубля грошей, — сказал наугад Алексашка.
— О-о! — протянул купец и, надвинув на лоб шапку, почесал затылок. — Корова по статусу Великого княжества Литовского сто грошей, и не больше. А ты вон куда!
— Не я продавал. Слыхал так. Я ремеслом занят.
— Что умеешь?
— Ковальское дело. Топоры варил, пилы нарезал. На панские дормезы оси ковал.
— Паны ладно платили?
— Ведомо, плата у них одна.
— Остер ты на язык! — усмехнулся купец и, цмокнув, задергал вожжи. — Теперь паны не очень гроши бросают. Деньги на большую войну берегут. Указ короля такой: с каждой хаты в селе и городе по десять злотых в год до конца войны…
Алексашка ничего не ответил. Было жарко, и буланый шел неспокойно — досаждали оводы. Алексашка подумал: купец ушлый, по свету колесит и, видно, знает, что где деется. Зря молоть языком не станет.
— У нас тут тихо.
— Ты откуда знаешь, если дальше панского двора не хаживал? Не хочет чернь терпеть иезуитов… Ты православный?
— Какой же! — кивнул Алексашка.
— Белорусцы народ податливый, мягкий. Паны из него вон сколько крови выпили. Люд молчит. Сносит. К покорству и послушанию приучен… Скажет тебе пан голову об колоду расшибить — расшибешь. Чего молчишь?.. Расшибешь?
— Будто тебе пан заказать не может, — обиделся Алексашка.
— Я — вольная птаха. Захочу — в Неметчину поеду. Захочу — в московское царство подамся. Я про чернь речь веду. Глянь, что на Украине деется. Стало казакам муторно от шановного панства — под хоругви стали. Им другого выхода нет: кто — кого. Нашла коса на камень. Но если, упаси господь, одолеют паны, знай: во сто крат горше на Белай Руси люду будет.
«Крамольные речи купец ведет», — подумал Алексашка и горестно вздохнул: говорил купец правду.
— Что люду делать остается…
— Сабли ковать! — и, рассмеявшись, испытующе посмотрел на Алексашку. — Я пошутил… Что делать? В Пиньске знаю седельника Ивана Шаненю. Ему коваль нужен был позарез.
— Зачем седельнику коваль? — Теребень прихлопнул ладонью овода на упругой шее буланого.
— Надобен, раз ищет. Дормезы будет делать. — Купец подтянул на ходу чересседельник, обошел воз и, не глядя на Алексашку, спросил: — Что ты у пана имеешь? Кусок куницы? Пятьдесят грошей в год платишь? Или, может, тяглый?