Памятник Дюку(Повести) - Воинов Александр Исаевич. Страница 22

Савицкому далеко за сорок. Жизнь его и трепала и миловала. В тридцать седьмом году он воевал в Испании, в бригаде генерала Лукача. Однажды целую ночь провел с Хемингуэем, бродя по ночному Мадриду. Хемингуэй, высокий и подвижный, что-то весело говорил коренастому, моложавому испанцу. Первый раз в жизни Савицкий в полной мере ощутил горечь от того, что с юности не изучал иностранные языки. Ему очень хотелось поговорить с Хемингуэем, но, черт побери, они словно только что слезли с Вавилонской башни.

Вдруг они оказались рядом с круглой ареной цирка, видевшего не одну яростную корриду. Савицкий остановился и крикнул:

— Фиеста!.. Но пасаран!.. — «Фиеста» — так назывался роман Хемингуэя, который он читал, а «но пасаран» — это были первые испанские слова, которые он твердо усвоил. В общем, получилось непосредственно и смешно. Хемингуэй засмеялся и шутливо потрепал его за плечо.

— Но пасаран!.. Камарада… — засмеялся он.

А потом — бой, тяжелое ранение! На одном из последних кораблей его отправили на родину. В госпитале он узнал, что его наградили орденом и присвоили звание полковника.

Через полгода, когда выздоровел, его направили в разведку. Почему?! Может быть, потому, что он за время болезни написал обстоятельный доклад о своей деятельности в Испании, старался глубоко проанализировать обстановку, сложившуюся в тылу у республиканцев, подробно рассказал о «пятой колонне». И вот теперь он был разведчик со стажем. Со стажем! Как-то он шутливо сказал, что стаж для разведчика надо исчислять со дня, когда ребенком он в первый раз сыграл в прятки.

— Да, так как же, Михал Михалыч, ты будешь жить дальше? — проговорил Савицкий, тяжело вздохнув. Он стоял у окна и смотрел в темное, отяжелевшее от пятидневного непрерывного дождя поле. Вдалеке, у рыжего оврага, трактор тащил пушку. «Какой-то идиот нарушил маскировку штаба», — зло подумал он, прервав течение мысли, но тут же, взглянув на серые, низкие, по-стариковски взлохмаченные тучи, успокоился — погода нелетная…

Решение не приходило. Этот сукин сын Дьяченко сумел-таки заронить в него сомнение. Как поступить?! Конечно, Тоне уже давно пора действовать.

Егоров! Вот о ком нужно думать!.. Конечно, разлучить их — ничего нет более легкого. Тоню отправить на задание, а Егорова в распоряжение штаба фронта… Но нужно ли это?! Ах, собака Дьяченко, ну и задачу ты задал. Уже все документы готовы: и румынский паспорт, и удостоверение, свидетельствующее о том, что Егоров коммерсант. И легенду о своей биографии он уже вызубрил. Если Тоня обладает надежными справками, подтверждающими ее рождение в немецкой колонии под Одессой, то Егорова страхуют не менее надежные старые акции компании Черноморского пароходства; ссылка на богатого деда — один из аргументов, который должен подкреплять версию, что коммерцией Егоров, — а по документам Иван Константинович Корш-Михайловский — занимается по сложившейся в семье традиции.

Савицкий усмехнулся. И надо же придумать фамилию — Корш-Михайловский! Ну, опять Дьяченко! Это ведь, кажется, он старался, чтобы фирма новоявленного коммерсанта звучала солидно: «Оптовая торговля фруктами Корш-Михайловского».

Так что же делать, черт возьми? Что теперь получится, если все оставить по-прежнему, и он ничего не знает, и Дьяченко ничего не видел? Ну, целовались!.. Еще не известно, любовь ли это… Или так… А если — любовь?! Если — любовь?! А если — так?! Что лучше, что хуже?.. Фу, дьявол! Конечно, самое лучшее, если бы этой проблемы вообще не было…

То, над чем ему пришлось думать сейчас, вызывало досаду, смешанную с раздражением. По законам жизни, он должен был бы радоваться, что два человека встретились и полюбили друг друга в этом пекле. Оба молоды, и кто знает, доживут ли до конца войны. Ошибка — и только небольшая группа друзей будет помнить твое имя. Нет!.. Нет!.. Нет!.. Он не должен вмешиваться, не должен.

Ну, а если все же взглянуть на это с другой стороны? Они оказываются в Одессе, в окружении врагов. Надо будет принимать решения, подчас крутые, даже жестокие. Не будет ли Егоров скован, да и Тоня тоже? Вместо того чтобы заниматься делом, идти, если нужно, на крайний риск, они станут охранять друг друга. Нет, с этой точки зрения Дьяченко не так уж неправ. Тут действительно таится опасность… Эх, и надо же, чтобы это случилось в самый ответственный момент!

Приходили и уходили люди, Михаил Михайлович выслушивал доклады, подписывал разведсводки, изучал допросы пленных. Начальник оперативного отдела переслал ему шифровку с запросом о том, как осуществляется директива 17 СК.

Как осуществляется?.. Уже почти неделю Савицкий не имеет покоя. У группы «Вихрь», засланной в Одессу еще в сентябре прошлого года, кончились деньги, нет батарей для рации. И это в дни, когда вблизи города, за линией фронта, должен быть высажен воздушный десант. Нужно срочно посылать связных, но уже пятый день не взлетают самолеты. И даже для выполнения особого задания нет условий: слишком высок фронт туч.

Только неосведомленному человеку кажется самым простым — посадил разведчиков на самолет, выбросил их по ту сторону линии фронта — и дело сделано. Нет, тысячи мелочей, если о них не подумать вовремя, если их не предвидеть, могут погубить разведчиков и сорвать операцию.

А командование торопит. Как выполняется директива?! Скорее, скорее!.. А в таком деле нужна прежде всего дотошность и осмотрительность! Лучше на пару дней задержать операцию, чтобы еще раз проверить, все ли подготовлено и учтено, чем потом днями и ночами сидеть у радиостанции, ждать вызова, который никогда не прозвучит в наушниках радиста.

— Товарищ полковник, разрешите?

Савицкий снял очки и поднял от сводки глаза. В дверях стоял подполковник Корнев, невысокий, сутуловатый, он всегда щурился, когда смотрел на собеседника, как бы всем своим видом показывал, что видит его насквозь. Савицкого всегда смешила манера этакого провинциального Шерлока Холмса, и он подтрунивал над Корневым, который любил даже о самых обычных вещах сообщать таинственным полушепотом.

— Сегодня в пять тридцать утра, товарищ полковник, взято в плен пять румын и два немца. Допрос ведется, протоколы будут представлены…

О том, что пленены пять румын и два немца, известно уже всему штабу — утренняя сводка распространена не только по всем отделам, но и вручена корреспондентам газет.

Но Корнев морщит широкий с залысинами лоб и говорит об этом, как о совершенно секретном деле, о котором никто не должен знать. Впрочем, о делах действительна секретных он говорит также. Это его извиняет. В конце концов у каждого свой характер.

Корнев неторопливо прикрыл дверь плотнее и, кашлянув, нагнулся над столом. Его круглое лицо выражало глубокую серьезность; казалось, он тщательно следил за тем, чтобы никто и заподозрить не мог, что он когда-нибудь улыбается.

— Товарищ полковник, — проговорил он негромко, веско расставляя слова, — Петреску во всем признался.

Савицкий никогда не слышал этого имени, но сразу догадался, что, вероятно, это один из пятерых, взятых в плен.

— В чем? — спросил он, стараясь погасить в глазах улыбку, чтобы не обидеть Корнева.

— Немцы знают, что мы готовим воздушный десант!

Несколько мгновений Савицкий изучал лицо Корнева. Ему захотелось крикнуть: «Чего ты стоишь, как истукан! Ведь это же тяжелый удар!.. Как они, черт их возьми, могли догадаться?..» Но он промолчал и только досадливо стукнул пальцами о край стола.

— Предполагают или знают? — глухо спросил он.

— Знают! — также ровным голосом ответил Корнев и, вынув платок, вытер голову, на которой кое-где сохранились редкие кустики рыжеватых волос; так в выжженной солнцем степи с удивлением видишь влачащий жалкое существование кустарник. — Знают! — повторил он. — Вот почитайте!.. — и он быстрым движением положил перед Савицким уже перепечатанный на машинке протокол допроса майора Петреску.

Наметанным взглядом Савицкий сразу отметил, что раз Корнев принес ему второй экземпляр, значит, он уже пустил протокол в оборот. Как, однако, он любит торопиться, когда дело касается выслуживания перед начальством.