Сахар на дне (СИ) - Малиновская Маша. Страница 17

И тем не менее, я осталась ожидать Шевцова тут, пока он пошёл в свой кабинет за флэшкой.

Я стою возле малого тренировочного ринга, глядя на свисающую до самого мягкого покрытия грушу. Наверху под потолком обращаю внимание, что она прикреплена к рельсе. Наверное, её можно передвигать в нужную сторону или вообще убирать с ринга. Интересно, а насколько она твёрдая?

Не знаю, что за чёрт меня дёрнул, я сбрасываю кроссовки и пролезаю через ограждения, ступив ногами на мягкую, но довольно упругую вместе с тем поверхность. Интересно, каково это — чувствовать в себе силу и посылать её в грушу, представляя, что перед тобой кто-то, кого ненавидишь всем сердцем?

Я прикасаюсь ладонью к прохладной поверхности груши, сжимаю кулак и… снова его разжимаю. Думаю, не смогла бы ударить. Даже если бы очень захотела. Я не умею этого делать.

Сзади раздаётся шорох, и я оборачиваюсь. Шевцов стоит у ринга и смотрит так внимательно, что я чувствую себя воровкой, пойманной с поличным.

— Я… — хочется оправдаться, но сказать нечего. — Я уже спускаюсь, извини, что забралась сюда без спросу.

— Оставайся там.

Алексей тоже сбрасывает кроссовки и запрыгивает на ринг. Я даже слова сказать не успеваю. Лишь наблюдаю, как он снимает с борта перчатки и надевает из на руки, закрепив липкие застёжки на запястьях. Не знаю, для какого спорта такие предназначены, но вроде бы точно не для бокса. Они больше похожи на перчатки велосипедистов — с открытыми пальцами и нижней частью ладоней.

А потом Шевцов берёт ещё одни, на этот раз плотные и закрытые, как у боксёров, и протягивает мне.

— Нет, — усмехаюсь. — Спасибо, не надо.

— Надевай.

— Лёша, не нужно, правда. Мне просто было любопытно, вот я и забралась сюда.

С Шевцовым внезапно происходит метаморфоза, которых я всегда боялась. Передо мной вновь появляется тот самый Лекс — мой старший сводный брат, от которого у меня поджилки трясутся. Взгляд становится прямым и режущим, а голос звенит сталью.

— Я сказал: надевай.

И пока я непонимающе смотрю на эту перемену, он сам берёт меня за руку и надевает одну перчатку, а затем другую.

— А теперь попробуй ударить.

— Глупость какая-то. Я не буду.

Я намереваюсь стащить с кисти перчатку, но меня останавливает насмешливый тон.

— Да ладно, бестолочь. Может, пора уже научиться давать сдачи? Или так и будешь всю жизнь глотать сопли?

Я не верю своим ушам. Нет, я бы им безоговорочно поверила, если бы каких-то полчаса назад не видела Шевцова с другой стороны. А теперь он стоит и открыто смеётся надо мной, издевается, выплёвывая в лицо такие неприятные слова.

— Будешь прятаться по углам и вскидываться по ночам от кошмаров? — презрительный взгляд и насмешливый тон. Шевцов начинает медленно двигаться, обходит вокруг меня, отчего голова начинает кружиться. — И жалеть себя, как ничтожество.

В груди начинает расти ком обиды и боли, я знаю, каким он бывает, как прижимает сердце, отчего становится нечем дышать. Я помню этот омут безучастности, из которого едва выбралась год назад. И не хочу снова туда, но слова Алексея будят этого спящего монстра.

— Неужели тебе ни разу не хотелось дать отпор? Попробовать защитить себя? Ты же вся пропитана страхом, бестолочь.

Я закрываю глаза. Не слушаю его. Не слышу. Не хочу проваливаться во тьму отчаяния. Я помню, когда страх — это я сама. Когда дрожащие изломанные пальцы, и тремор губ и опухшие глаза по ночам. Когда холод в груди от каждого шороха.

- Прекрати.

— Почему? Потому что тебя саму лечить надо. Правда, доктор?

Шевцов останавливается сзади. Настолько близко, что я слышу его дыхание. Но тело впадает в ступор, отказываясь реагировать. Он убирает мои волосы на плечо, едва касаясь кожи одним пальцем. Кажется, будто я перестаю дышать.

— Это я сломал тебя, я сделал тебя такой. Ещё тогда, шесть лет назад. Неужели ты не хочешь отомстить мне за это?

— Я прощаю тебя, — выдыхаю еле слышно.

Потому что я пытаюсь. Я не виню его в слабости своего духа. Только мы сами несём за себя ответственность.

— Прощаешь? — тихий издевательский смешок. — А их ты тоже прощаешь?

Это словно удар под дых, выбивающий воздух из лёгких. Закусываю губы, пытаясь сдержать всхлип, и чувствую на них соль и влагу.

— Я знаю, что они с тобой сделали, знаю, чего ты боишься.

Напрягаюсь всем телом, не удерживаюсь на краю пропасти и погружаюсь камнем в отчаяние. Знакомое и уютное. Привычное.

— Замолчи! — затыкаю уши руками, неуклюже прижимая перчатки к голове. — Пожалуйста, замолчи!

В груди разрастается паника, на лбу выступает холодный пот. Зачем он это делает? Зачем?

Вдруг Шевцов крепко прижимает меня к себе, и я чувствую спиной рельеф его твёрдой груди. Одной рукой крепко держит за плечи, а вторая медленно скользит к низу живота. Внутри бьет импульс, истощая последние скудные запасы самообладания. Сердце бьётся под самым горлом, где-то в глотке. Шевцов будто сколочен из чего-то твёрдого и нерушимого, стального, пугающего.

Дёргаюсь в его хватке, но, кажется, он даже не обращает внимания мои мышиные усилия. И тут же жалею об этом, потому что чувствую ягодицами его твёрдый член, упирающийся через одежду.

— Надо было трахнуть тебя ещё тогда, когда я тебя купил. Хоть бы толк был какой-то.

Внутри всё леденеет, застывает, индевеет. Холод сжимает внутренности. Не верю. Я помню его взгляд тогда, Алексей не причинил бы мне вреда. Он ведь действительно этого не сделал.

— Ты чувствуешь его? Чувствуешь? — зло рычит Шевцов, вжимаясь ещё сильнее. — Это всего лишь член, бестолочь. Обычный мужской член, понимаешь?

Хватает меня за плечи и резко разворачивает к себе лицом, а я пытаюсь спрятать глаза. Меня уносит в ту жуткую ночь.

Удар хлёсткий и сильный. Щёку обжигает боль. Вкус крови во рту: металл и соль. И хочется выплюнуть, исторгнуть этот отвратный сгусток, да только губы спеклись и не размыкаются.

— Открой рот, сука, — самый крупный из напавших надавливает мне на щёки шершавыми пальцами, от которых воняет сигаретным дымом. Я замечаю его грязные нестриженные ногти. — Под юбку мы тебе не полезем, не хочется мараться. А вот отсосать дадим, так и быть.

Ободранные об асфальт колени нещадно саднят, из ран на свезённых ладонях сочится кровь. Голова гудит, будто что-то пытается проскрести череп изнутри. Меня заволакивает туманом ненависти и страха. Они убьют меня. Точно убьют. Но сначала унизят, опозорят, поиздеваются.

По горлу поднимается тошнота, когда здоровила достаёт свой член и пытается ткнуть мне им в губы. Второй грязно смеётся, удерживая мою голову за волосы на месте. Мне больно и страшно. Отвлекают лишь ногти, которые я вдавливаю в собственную кожу, в раны на ладонях.

Я до хруста сжимаю зубы и зажмуриваю глаза, и снова на меня обрушивается удар.

— Строптивая блядь! — шипит здоровяк, хватая меня за горло. — Посмотрим, как ты откроешь свой рот, когда станешь задыхаться.

Он начинает сжимать горло. В ушах появляется звон. Сначала тихий, но он усиливается. Я цепляюсь руками за руку, сжавшую моё горло, скребу ногтями, но облегчения это не приносит. Красные пятна начинают расплываться перед глазами.

И тут внезапно всё заканчивается. Валюсь на землю, жадно вдыхая живительный воздух. Рядом какая-то возня, рычание и мат. Огромное тело собаки придавило моего главного мучителя и терзает лицо, а другие напавшие пытаются спасти товарища. Пёс рычит и скалится, морщит нос, оголяя зубы, и снова вгрызается в плоть. Рвёт, раздирает, кромсает, давая мне возможность спастись.

— Я знаю, что эти твари сделали с тобой! — Шевцов почти кричит, трясёт меня за плечи. — Ты же мертва с тех пор. Очнись! Выпусти своего зверя, Яна!