История вермахта. Итоги - Кнопп Гвидо. Страница 50

Особенную роль в этом сыгран навязанный принцип приказа и послушания, который систематически заменял солдатам собственное мышление или действия согласно нормам совести. «Если в тишине офицера может охватить сомнение, он уже начнет колебаться и вследствие этого будет бесполезен. Его образ действия нужно приравнивать к измене» — так категорично в 1945 году звучало обращение вермахта к офицерам по случаю Нового года. Шернер оставил на усмотрение главнокомандующих армий, будут ли они рассматривать как «солдатское преступление», если «приказы не будут исполнены в точности до минуты и до метра».

Какие последствия могло иметь каждое отклонение от заявленной линии, стало весьма отчетливо видно на конечной стадии войны. Там, где пропадал боевой дух, необходимо было оказать самое жесткое содействие. Страх во многих местах должен был заменить недостаточную боевую волю. «Против мародеров и трусливых симулянтов, — отметил осенью 1944 года шеф верховного главнокомандования вермахта Вильгельм Кейтель, — нужно на местах применять строгие судебные меры и с целью устрашения сразу приводить приговоры в исполнение перед солдатами. Только крайняя беспощадность сдержит этот грозящий родине упадок военной морали; здесь необходимо навести порядок, используя оружие в любой форме».

В течение последних месяцев войны эта заданная величина все чаще находила свое применение. На фоне всеобщего распада все чаще военно-полевые суды и фельдъегерские отряды, имея соответствующие санкции, приступали к немедленнрму использованию оружия, исполняя функции существующей юстиции. Приговор и расстрел трусов или дезертиров часто выносился без правового разъяснения обстоятельств в тот же самый день. В целом нужно исходить из того, что из 30 000 приговоров через повешение, вынесенных против солдат вермахта, примерно 20 000 были приведены в исполнение — с целью устрашения. Таким образом, весной 1945 года молодые новобранцы из Вупперталя ежедневно должны были приводить в исполнение приговоры над товарищами из собственных же подразделений, которые были обвинены в «дезертирстве».

Генерал-полковник Шернер тоже пользовался дурной славой за то, что приговор предполагаемым дезертирам выносился довольно быстро. «Это происходит потому, что наш бравый солдат, — объяснял он осенью 1944 года, — должен наконец понять, что каждый трус, как и каждый непричастный к войне, поплатится за это своей жизнью». Такая жесткая линия поведения благоприятно отразилась на военной карьере Шернера. В начале 1945 года Гитлер отозвал генерала из Курляндии и перевел его после очередной разрушительной наступательной операции Красной армии в группу армий «Центр», где он как новый главнокомандующий снова должен был уравновесить фронт у восточной границы империи, со всей доступной ему дракоповской жестокостью, любой ценой. Как никогда раньше, он командовал там, используя самые жестокие дисциплинарные меры.

В целом решительные меры со стороны безжалостных военачальников и военных судей оставались, однако, до самого конца исключительным явлением. Число «дезертиров» в вермахте отчетливо ограничивалось допустимыми пределами. По сравнению с миллионной армией убежденные дезертиры или перебежчики стали исчезающим меньшинством. Даже тот, кто устал от войны, часто оставался и дальше служить в своем подразделении. При этом для многих очень важным мотивом было чувство принадлежности к армии. Переход на сторону противника считался изменой собственным друзьям. «Это было предосудительно, это был стыд — перейти на сторону противника, — описывает распространенное тогда мнение двадцатилетний призывник Хайнц Хейдт. — Нам внушили это заблаговременно, и мы чувствовали это всегда. Лучше было погибнуть в чести, чем убежать в позоре».

К этому коллективному давлению присоединялся, особенно на Восточном фронте, простой страх перед тем, что нужно было ожидать по ту сторону фронтовой линии. Подпитываясь от пропаганды Геббельса о якобы совершаемых зверствах и от известий о фактических инцидентах, самым худшим среды солдат считалось попасть в руки противника. Прежде всего на Востоке защитники уже поэтому старались как можно дольше продержаться на своих позициях, что опасались стать жертвами советской мести и угодить в плен, который они вряд ли смогли бы пережить.

Но и другими доводами солдаты, несмотря на бесперспективность и превосходство противника, пытались обосновать смысл собственных действий. Когда на Западе появились уже первые признаки распада, на Восточном фронте продолжались бои с верой в то, что это по крайней мере позволит населению покинуть восточные области Германии. Это представление поддерживалось нацистской пропагандой, которая создавала впечатление, что эвакуация притесненного гражданского населения стала возможна только благодаря несломленному боевому духу вермахта. Многие военачальники до самого конца войны именно так обосновывали свои директивы об упорном сопротивлении.

При более близком рассмотрении мысль о спасении оказывается в значительной степени несбыточной фантазией, а часто даже поздним оправдательным утверждением ответственных лиц. В действительности же вермахт в последний год войны подчинил интересы гражданского населения Восточной Германии своей идеологически обоснованной тактике ведения войны. При использовании транспортных мощностей спасение беженцев отнюдь не было высшим приоритетом. На переднем плане скорее стояло поддержание оборонительных боев. «Население во многих местах было брошено на произвол судьбы, — подводит итог историк Генрих Швендеманн после анализа приказов, донесений и транспортных ведомостей. При другой расстановке приоритетов как население, так и солдаты могли быть полностью эвакуированы из «котлов» на Балтийском побережье». Таким образом, судьбы миллионов решал случай, от которого они якобы должны были быть спасены. Однако это не меняет тот факт, что защитники субъективно могли чувствовать себя защитниками бегущих земляков. Только по инициативе командующих низшего звена все-таки примерно 1 миллион беженцев могли быть переправлены в безопасное место на другой стороне.

Другие солдаты реализовали свою очевидную слабость, тем не менее они полагались на то, что положение, как это много раз было обещано, еще может измениться. «Для нас было мучительно, что положение на всех фронтах ухудшалось, — подтверждает Клаус Мау-ельшаген. — Но все же мы продолжали воевать, мы говорили себе: „Ай, да ладно!“ И мы верили в чудо, нам помогало, когда мы слышали о разработке нового оружия и о том, что новые подразделения будут снабжаться этим оружием. Мы верили во все это, и нам это помогало».

Идеологи режима пускали в ход все средства, чтобы поддержать эту иллюзию. Любая с военной точки зрения незначительная контратака выставлялась в решающий войну бой. Наступление, начатое всеми имеющимися в распоряжении силами вермахта, через заснеженные Арденны в направлении Запада в конце 1944 года оценивалось как знак надежды, хотя нападение уже через немного дней было снова приостановлено. Когда в марте 1945 года немецкому общевойсковому соединению группы армий под командованием Шернера удалось совершить прорыв советского фронта около Гсрлица, Геббельс лично немедленно поспешил к месту событий. Министр пропаганды, а по совместительству «уполномоченный на случай тотальных боевых действий» и без того восхищался генерал-полковником Шернером за его безрассудную смелость. «То, что он докладывает мне, в частности, о своих методах по подъему морали, великолепно, — отметил Геббельс 9 марта 1945 в дневнике. — Он обходится с этими людьми [дезертирами] довольно жестоко, вешает их на ближайшем дереве и цепляет соответствующую табличку».

На рыночной площади нижнесилезского города Любани, на некоторое время отвоеванного немецкими войсками, Геббельс устроил для камер кинохроники яркий парад победы, который тем не менее показался несколько странноватым из-за состава смелых завоевателей. «Тогда в качестве якобы „действующих войск“ были продемонстрированы, — описывает место действия Фредо Потч, который сопровождал Шернера в качестве адъютанта в Любань, — пожилые мужчины, которых принудили к участию в народном восстании, дети и молодые люди, которым стальной шлем был на три размера больше. Это было печальное зрелище, то, что тогда нам предлагалось. У нас было скорее чувство, что здесь устроили просто шоу».