Дорога на Стрельну - Аль Даниил. Страница 18

— «Gipfel» ist da. («Вершина» слушает.)

— «Вершина», «Вершина»! — заговорил я прерывающимся голосом. — Матросы!

— Матросы?! Где, сколько? Спокойно, ефрейтор Кестлер, докладывайте спокойно.

— Целое множество, господин капитан, целое множество!

— Да где же они? Говорите толком! Карта перед вами?

— Так точно! Докладываю. Их вылезло несколько сотен. Они были скрыты в кустах между дорогой и заливом.

— Квадрат?! Квадрат! — завопил немец.

— Теперь они уже не там, где были…

— Квадрат, Кестлер!! Дубина! Свинья! Скорее! Умоляю! Милый Кестлер, скорее…

— Они рассредоточиваются в цепи, — продолжал я.

— Квадрат, проклятое дерьмо, слышишь ты?!

— Квадрат семнадцать-девять.

— Кестлер! Наблюдать! Докладывать! Вы поняли?

— Яволь!

И тут я услышал канонаду. Бросив трубку, я полез на крышу вагона. Бежавший по полю Кратов радостно завопил:

— Молодец, переводчик! Во дают! Во дают! Про матросов ты им сказал?!

— А как же!

— Ага! Испугались!

Шведов смотрел куда-то влево и делал на карте пометки.

— Эх, жаль, светло ещё — трудновато их батареи засечь. Но все-таки примерно можно.

Равнину между заливом и шоссе в полукилометре впереди нас заволокло дымом разрывов. В воздухе над дымами кувыркались какие-то обломки и комья.

— Вот так! — сказал Шведов. — Хорошо работают!

Не успел Андрей произнести эти слова, как артиллерийский грохот разом смолк… Какое-то мгновение мы вслушивались в надежде услышать новые залпы.

— Все, — сказал Шведов. — Расчухали что-то. А ну, Саня, вниз. Надо сматываться отсюда. Наверное, сейчас нас накроют.

Я скатился на дорогу. Андрей слез вслед за мной. В это же время и моряк подошёл к вагону. На нем висело несколько автоматов. По земле за ремень он приволок мой ранец, который я оставил в канаве.

— Айда к трубе. Быстро! — скомандовал Андрей.

— Вы бегите, — сказал нам Кратов. — У меня ещё дельце есть одно.

Я помчался вдоль кювета. Подбегая к трубе, я оглянулся. Кратов бежал к нам, прижимая к груди немецкий телефонный аппарат.

Возле трубы мы долго молча вслушивались.

— Чего ж он не бьёт? — удивился моряк. — Я ж его по телефону так обложил! Полный морской паёк выдал.

— Жаль, конечно, — вздохнул Шведов. — Отсиделись бы в трубе.

— Нет, но ведь я же его так отшлифовал! — Кратов потряс кулаком. — Мёртвый бы не выдержал.

— Поняли, что обожглись. Не хотят второй раз вслепую снаряды кидать.

Шведов присел на траву. Наконец-то выдалась минута, когда я мог высказать товарищам накопившиеся во мне чувства.

— Павел, — начал я торжественно, — позвольте мне пожать вашу мужественную руку. Вы спасли мне жизнь.

— Когда это?

— А вон там, у канавы. Если бы вы не уложили того фашиста, мне был бы капут… А если бы не Андрей, я бы вообще давно бы…

— Ну, эту песню ты, Саня, зря заводишь, — сказал Шведов. — Никто никого не спасал. Каждый воевал и всё. В том числе и ты. Так что благодарить друг друга не надо.

— Но ведь хорошо, друзья, что так хорошо все кончилось! — продолжал я.

— Что кончилось-то? — нахмурился Андрей. — Вот сейчас докурим и будем воевать дальше.

— Покушать бы чего. — Я похлопал себя по животу.

— Да, пора. В случае чего, нырнём в трубу, — сказал Андрей.

Я подтянул за ремень свой ранец, лежавший на куче трофейных автоматов, достал хлеб и сало. Кратов успел заметить среди моих вещичек флакон одеколона.

— Эге, да у тебя, переводчик, и выпивка припасена.

— Какая выпивка?

— Одеколон! Гляди-ка, и кружка у него есть.

— Кружку, ложку и зубную щётку полагается брать с собой при явке к месту службы, — разъяснил я.

— Ну, ладно, «кружка, ложка, поварёшка»… Давай разопьём твой одеколончик. — Кратов вдруг посерьёзнел. — Причина есть.

— Пожалуйста, пейте. — Я протянул ему флакон и кружку.

— По маленькой и в самом деле не худо, — сказал Шведов.

Вот уж от него не ожидал… Пить одеколон?! На это же способны только последние пьянчуги. Ну, Кратов ещё куда ни шло. Забубённая натура. Но Андрей! Не ожидал… Повод выпить, конечно, есть… Шутка сказать, после такого боя все трое целы и невредимы. Да ещё и трофеев набрали. Да ещё и фашистов по пустому месту бить заставили. Если кому-нибудь все это рассказать, не поверят. Ни за что не поверят!

Кратов тем временем накапал одеколон через узенькое горлышко флакона в кружку и протянул её Шведову. Тот долил в неё воды из фляги.

— Что ж, братцы, за наш боевой успех. Дай бог не последний.

Андрей поднёс было кружку к губам, на Кратов неожиданно его остановил и взял кружку себе.

— Стойте, братцы. За боевые успехи вы ещё выпьете. Я за Нюрку должен выпить, за Белую Головку.

За Нюрку? Тут только я спохватился, что в суматохе боя и не вспомнил о ней.

— Что с ней сталось? Куда ты её девал? — спросил Андрей.

— Нету больше Нюрки. За память её.

Моряк рывком запрокинул голову. Андрей выпил молча. Кружка оказалась у меня. Я глотнул, закашлялся, задохнулся, слезы полились у меня из глаз. «Нюрка! Красивая наша попутчица! Неужели правда, что её уже нет, что лежит она где-то здесь, неподалёку, и ветер шевелит вместе с травой её светлые волосы…»

— Не случайно я на вас набрёл, братва, — тихим голосом сказал Кратов. — Хотел Нюрку похоронить. У Андрея лопатка сапёрная есть. Пошёл я за лопаткой, услыхал стрельбу и на ваш бой вышел. Смотрю…

— Что здесь было, мы знаем, — перебил Шведов. — Ты про Нюрку расскажи.

Чёрные брови Кратова сошлись над переносицей, он точно обдумывал, с чего начать…

Может быть, я не совсем точно передам теперь рассказ моряка. Что же касается наших с Андреем вопросов и восклицаний, о них я умолчу вовсе.

Рассказ этот не о нас — о Нюрке, о последнем её часе. Я перескажу его так, как он живёт в моей памяти.

…Сперва мы с Нюркой тоже шли вдоль шоссе по кювету. Нюрка все в поле отбегала, цветки собирать. Ну, думаю, валяй, валяй, собирай!

Я все посматривал на неё. И когда прыгнет она с кочки на кочку, и когда нагнётся. И присядет когда. Красиво так все у неё складывалось. Вот бы, думаю, удалиться с ней куда-нибудь от посторонних глаз, например от ваших, может быть, чего-нибудь и получится… Короче, как подошла она ко мне с этими цветиками: «Паша, Паша, погляди, какие красивые», я ей и сказал:

— Знаешь что, Нюрка, давай с этого фарватера к заливу подадимся. Стреляют туда меньше.

— А ничего, — говорит, — я уже привыкла.

Ну, думаю, будем с другого борта захождение играть.

— Там, — говорю, — Нюра, цветов больше, чем здесь.

— Тогда, — говорит, — пойдём, Паша.

Свернули мы к заливу.

Между прочим, был бы я один, все равно бы к берегу подался. Там мне вроде бы ближе к дому. Корабли видать. Морской канал. Кронштадт. В случае чего, вплавь добраться можно.

Дошли мы до залива. Подбежал я к самой воде. Вдыхаю морской воздух. Камышом пахнет, тиной. Хорошо! Нюрка возле меня стояла, руку мою левую обняла и спрашивает:

— Что это ты, Паша?

Я и отвечаю:

— Обидно, что на землю с корабля сойти пришлось.

— С корабля ты бы меня не разглядел, и мы бы с тобою не встретились.

— Может, мне ещё Гитлеру спасибо сказать? Если бы не война, тоже мы бы с тобой не встретились.

Ещё крепче она прижалась к моей руке и говорит:

— Если бы не война, тем более бы встретились. Ты, Паша, сходил на берег по выходным дням? Гулял в Петергофе?

— Много нас там гуляло, охотников до девчат. Кто-нибудь другой тебя бы и пришвартовал.

— Ведь никто не пришвартовал. А сколько пыталось.

— Так никто и не сумел?

— Никто, Паша.

— Заливаешь!

— Нет, правда.

— Тогда чего же так?

— Не нравился никто. Ждала все какого-то другого совсем.

— Принца, что ли?

— Сама не знала, что мне надобно было. Теперь зато знаю… Как снял ты меня там, на развилке, с грузовика, как поднял над собой, посмотрела я сверху в твои глаза… Ещё имени твоего не знала, а поняла: хочу, чтобы всегда эти руки меня поддерживали и чтобы в глаза эти мне всегда смотреться… Ты ещё задержал меня немного в воздухе, и стала я в тот миг словно птица. А ты тут возьми и опусти меня на землю…