Дорога на Стрельну - Аль Даниил. Страница 3

Хорошо помню, что в первые минуты я ещё отчётливо слышал звуки, доносившиеся с улицы: крики людей, лай собак… Доносились и звуки боя, что шёл у реки. Очереди пулемётов слышались то громче, то тише. Где-то совсем близко, в саду за библиотечным зданием, бухнулся снаряд.

Я вошёл в пространство между двумя стеллажами и оказался «дома» — будто попал в родные стены библиотеки истфака. С корешков книг на меня смотрели такие знакомые имена: Карамзин, Соловьёв, Ключевский… А вот и книги моих учителей — академиков Грекова, Струве, Тарле…

Погрузившись в раздумья, навеянные неожиданной встречей с такими знакомыми и такими дорогими мне именами, я то ли перестал обращать внимание на шумы улицы, на звуки поя, доносившиеся от реки, то ли и в самом деле кругом стало тише…

Так или иначе, я спокойно повернулся к стеллажу, что был за моей спиной, и увидел полку, плотно уставленную строем серых корешков, — это были издания серии «Жизнь замечательных людей», начавшей выходить лет за восемь до того, как началась война. Читать имена на корешках было мне в тот момент и радостно, и больно. Радостно — как бывает при встрече на трудном пути со старыми и верными друзьями. Больно — при мысли, что эти книги останутся здесь, что не сегодня-завтра полетят в костёр, разожжённый фашистами. «Какие они все разные — люди, носившие и прославившие эти имена, — думал я. — Ломоносов и Марк Твен, Марат и Чехов, Байрон и Эдисон, Суворов и Колумб, Пушкин и Амундсен… Вот он — интернационал великих! Какими жалкими выглядят рядом с этими именами всевозможные расовые, националистические, шовинистические „теории“ фашистов! Книги об этих людях фашисты сожгут. Все до одной. В том числе книги о великих немцах. В костёр полетят и Бетховен, и Гейне, и Гутенберг… Нет! Не бывать этому! — решил я. — Их надо спасти! Каждая из этих книг будет бить по фашизму».

Я решил в несколько приёмов отнести «замечательных людей» вниз, к входной двери, и тут же приступил к делу. Втиснув ладони между переплётами и зажав книг двадцать, я осторожно, чтобы не рассыпать, вытянул их с полки. И тут, в образовавшееся «окно», я увидел нечто такое неожиданное, страшное и невозможное, что на какую-то долю секунды оцепенел и замер, ещё сильнее сжав книги, лёгшие мне на грудь.

В следующем проходе между стеллажами, вполоборота к противоположным полкам, стоял немецкий офицер. Он спокойно рассматривал снятую с полки книгу. Прямо перед собой я видел чёрный околыш его фуражки над тёмным стриженым затылком. Видел его розовое ухо, дужку роговых очков и белый витой погон лейтенанта.

Немец был погружён в своё занятие и явно не замечал ничего настораживающего.

Подчиняясь какому-то безотчётному инстинкту — сообразить я ещё ничего не успел, — я присел и бесшумно опустил книги на пол. Руки мои были теперь свободны. Сидя на корточках и сдерживая дыхание, я расстегнул кобуру и взял в руки пистолет. Вихрь мыслей пронёсся в моей голове: «Как попал сюда этот немец? Неужели все наши отошли и немцы заняли город?! Почему я не слышал, как он вошёл и подошёл к полкам с книгами? И что делать мне теперь?!»

Первым побуждением было воспользоваться своим преимуществом: в моей руке снятый с предохранителя пистолет ТТ, а у «фрица» в руках — книга. Стоит мне вытянуть руку, и я смогу уложить его. А там уж придётся каким-нибудь способом пробиваться к своим…

Так я думаю. Но не встаю. Не могу встать. Я боюсь. Не его боюсь, а себя. Я не уверен… вернее, я уверен, что не смогу выстрелить как бы из-за угла в спину человеку, читающему книгу. Я знаю, что обязан это сделать, но не смогу.

…Сделаю здесь небольшое отступление. Напомню, что все это происходило в самые первые месяцы войны. В газетах, правда, уже не раз сообщалось о зверствах фашистов в оккупированных ими странах и в наших городах и деревнях. Но своими глазами наши отступавшие на восток бойцы этих зверств ещё не видели. Не видели ещё даже в кинохронике. Немало ещё было иллюзий вроде: одно дело — фашисты, а другое — солдаты и офицеры вермахта — люди, обманутые фашистской пропагандой, а то и враждебные гитлеровской банде.

По всему по этому — не особенно, вообще-то, рассуждая, но все же по всему по этому — я принял решение: взять немца в плен.

Разом поднявшись, я навёл на немца пистолет и гаркнул:

— Хенде хох!!!

Немец резко повернулся и послушно поднял руки. В правой руке у него так и осталась книга.

На меня смотрело лицо молодого «очкарика». В глазах его застыли удивление и испуг. Но при этом он улыбался.

— Гутен таг, — сказал он.

— Руки, руки! — грозно повторил я, заметив, что немец согнул руки в локтях.

— Понимаешь ли ты по-немецки? — спросил он вполне дружелюбным тоном.

— Знаю ваш язык. Хорошо знаю, — ответил я. — Вот и слушай мою команду: вынимай пистолет и клади сюда, на полку, рукояткой в мою сторону. Малейшая попытка повернуть ствол — и я стреляю.

— Стрелять не советую: внизу наши солдаты. Они разом будут здесь и будут делать «пиф-паф». Сдавайся лучше в плен, — сказал он. — С тобой будут хорошо обращаться. Я скажу командиру полка, что ты сдался сам, по доброй воле.

— Не пугай, — сказал я твёрдо. — Отвечай: как сюда попал?

— О-ля-ля! Очень просто. Ваши ещё держались там, у реки, а рота нашего полка переправилась в город севернее. Командир послал меня с этой ротой как переводчика. Мы пришли сюда оттуда. — Он кивнул головой в сторону сада. — Ваших там уже не было. А я пришёл сюда, потому что очень люблю книги.

— Когда это было?

— О! Минут десять назад… Ну хорошо, — сказал он, перестав улыбаться. — Хватит болтать языком. Сдавайся, и пошли вниз. Я буду тебе помогать. Получишь хороший обед… У меня руки устали. Теперь ты поднимай руки и выходи на улицу.

— Дурак ты, парень, — сказал я, искренне удивляясь его наивности. — Неужели ты не знаешь, что бойцы и командиры Красной Армии в плен не сдаются?!

— Сдаются, — ответил он. — В безвыходном положении те, кто поумнее, — те сдаются. Есть у вас дураки и фанатики. Таким, конечно, капут. Но ты же культурный парень, я вижу, ты тоже любишь книги.

— Книги я люблю. Только не все. А такую мерзость, как ваш «Майн кампф», или тому подобную дрянь за книги не считаю.

— Я тоже не в восторге от этой книги. Но во многом фюрер оказался прав. Во всяком случае, под его руководством Германия поднялась из праха и побеждает. Всех побеждает. И вас тоже.

Это заявление немца меня взорвало. «Враг, самый настоящий враг. Закоренелый гитлеровский последыш».

— Ну вот что, — сказал я твёрдо. — Клади оружие, фашист, или пара пуль тебе обеспечена. Считаю до трех. Раз, — произнёс я. — Два…

И в этот момент на улице, со стороны сада, под самым окном разорвалась мина. Немец охнул, схватился руками за голову и присел.

Не теряя ни секунды, я вбежал в проход между стеллажами, где он находился, навалился на него сверху и ударил рукояткой пистолета по голове. Он повалился на бок.

Переложив его парабеллум в свой карман и заткнув ТТ под ремень, я отстегнул его пояс и связал немцу ноги. Потом я переложил в свой карман его записную книжку и две запасные обоймы к парабеллуму. Скомкав два носовых платка, его и свой, я забил ему в рот хороший кляп.

Теперь я мог прислушаться к происходящему вокруг. Я вышел из книгохранилища на лестничную площадку и посмотрел на улицу.

Ружейно-пулемётная стрельба со стороны реки быстро нарастала и приближалась. Отдельные, хотя и более редкие очереди слышались и с востока, с той стороны, куда ушли наши части.

Бой шёл где-то совсем близко. Я увидел двух немецких солдат, тащивших тяжёлый пулемёт — МГ. Они установили его прямо посреди улицы, разлеглись за его щитком и приготовились к стрельбе. Я хорошо видел сверху их спины, раскинутые ноги в сапогах-ведёрках, подошвы которых, словно четыре жирные рыбы, блестели чешуёй широких заклёпок.

Загремели выстрелы. Я услышал «ура!». Немецкий пулемётчик откинул затвор и поставил пальцы на гашетку. В тот же миг я нажал на спуск парабеллума. Пулемётчик дёрнулся и уронил голову.