Дорога на Стрельну - Аль Даниил. Страница 43

Приехав на Ленинградский фронт, Л. отправился по армиям и дивизиям. Рассказы о его посещениях политотделов частей и соединений быстро разнеслись среди политработников. Во всех рассказах звучало одно: Л. держится строго, тщательно знакомится с материалами и личными делами политработников, крепко «гоняет» по вопросам внутренней и международной политики. От одного начальника политотдела бригады он потребовал пересказать приказ Верховного Главнокомандующего, объявленный в своё время старшим офицерам на всех фронтах, о снятии его, Л., с должности члена военного совета. Приказ этот был поднят из архивов и срочно выучен всеми, у кого Л. ещё не успел побывать.

Когда стал известен день прибытия Л. в дивизию, Папе Шнитову было передано приказание явиться заблаговременно в политотдел, который размещался тогда в многоэтажном доме на Большой Кузнецовской улице, невдалеке от Международного проспекта. Утром назначенного для явки в политотдел дня Папу Шнитова, одетого во все новое «с иголочки и с шильца», подвели в мастерской к зеркалу. Он был неузнаваем. Округлое его лицо с заметными скулами было зажато между ядовито-красным околышем фуражки, зелёный верх которой был заглажен блином, и лентой целлулоидного подворотничка. Жёсткий этот ошейник подпирал подбородок и затылок, не давая ни опустить, ни повернуть голову. На серой габардиновой гимнастёрке сверкали начищенные зубным порошком пуговицы. Над каждым карманом по обеим сторонам груди красовалось по медали. Справа под зеленой муаровой пирамидкой желтела медаль «За оборону Ленинграда». Слева на красной муаровой полоске светилась белая — «За боевые заслуги». Посередине живота сверкала пряжка офицерского ремня с начищенной до блеска пятиугольной звездой. Синие суконные бриджи с красным кантиком, более ярким, чем у капитана Зуева, были заправлены в голенища хромовых сапог…

Папа Шнитов припустился бежать в свою небольшую комнатку на второй этаж. Встретив по дороге бойца из своей роты, он пригнул голову и пробежал мимо, еле ответив на приветствие. Боец его не узнал. Это, с одной стороны, обрадовало Папу Шнитова, с другой — укрепило в принятом решении. Благополучно добравшись до своей комнатушки и заперев дверь, он стал лихорадочно сбрасывать новые «доспехи». Через несколько минут на нем была его обычная одежда: пилотка с потемневшим от пота низом, хлопчатобумажная гимнастёрка, такие же штаны с двойными коленями, кирзовые, изрядно стоптанные сапоги.

В этом, как говорили в старину, своём виде он и отправился в политотдел дивизии. На душе у Папы Шнитова, когда он шёл по Международному проспекту от здания бывшего Автодорожного института, где стоял его полк, в сторону Большой Кузнецовской, было спокойно. Он был сам собой. А бояться грозного начальника ему было нечего. Он знал, что во всем честен. И не только внутренне — это уж само собой, — но и внешне. Теперь, после того как он сбросил с себя маскарадную одежду, он и вид имеет честный. Такой, какой уж есть. Такой, какой у всех его товарищей по должности и по работе — у фронтовых политруков, или, как их теперь называют, ротных замполитов.

Полковник Хворостин, которому Папа Шнитов доложил о своём приходе, был обескуражен его видом.

— Ты же меня зарезал без ножа! — говорил он, обхватив голову руками. — Как же я тебя в таком виде предъявлю дивизионному комиссару?!

— А чем у меня плохой вид, товарищ полковник? — недоумевал Папа Шнитов. — Я же с настоящего фронта, а не с того, который под Алма-Атой на кино снимают… Ну, а если я не гожусь, предъявите вместо меня киноартиста. Роль он лучше меня сыграет.

— Но я же приказал тебе одеться в новое обмундирование! Почему не выполнил приказ?! — продолжал кипятиться полковник.

— Приказ я выполнил… Как это можно приказ не выполнить?!

— Вот именно!

— Я все новенькое надел, товарищ полковник. И даже в зеркало погляделся. Хорошо, что никто меня в таком виде не узнал. Конфуз сплошной. Карикатура! На улицу нельзя было показаться. Пришлось скинуть все это. О чем вам и докладываю.

Полковник Хворостин живо представил себе Папу Шнитова в виде военного щёголя и невольно улыбнулся.

— Ну, шут с тобой. Может и верно так лучше. Иди этажом выше, в квартиру, где инструкторы живут, и жди вызова.

В верхней квартире, где в помещениях для инструкторов собрался чуть ли не весь политсостав дивизии, Папа Шнитов пробыл часа полтора. До приезда инспектора в квартире было шумно. Все говорили, курили. За столом в большой комнате резались в домино… Когда Л. приехал и зашёл к полковнику, разговоры почти прекратились и домино со стола исчезло. Из нижней квартиры сюда стали подниматься какие-то невидимые волны, подобные тем, которые проникают в институтские коридоры из-за дверей аудиторий, где проходят трудные экзамены, и которые превращают в тихих пай-мальчиков и девочек даже самых шумных студентов.

Папа Шнитов был очень удивлён, когда поднявшийся к инструкторам адъютант полковника Хворостина сказал полушёпотом:

— Папа Шнитов, тебя вызывают.

Все офицеры разом вскочили и стали наперебой напутствовать своего товарища:

— Держись, Папа Шнитов!

— Не испорть картину!

— Ни пуха ни пера!

— Главное — не бойся!

— А что мне бояться? — спокойно улыбнулся Папа Шнитов. — Дальше фронта не пошлют. Или, как в старое время говорили, из мужиков не выгонят.

Через несколько минут он входил в кабинет полковника и, склонив пилотку к плечу, докладывал:

— Товарищ дивизионный комиссар! Старший лейтенант Шнитов явился по вашему приказанию!

Л., сидевший в кресле за письменным столом полковника, блеснул на него сталью серых глаз и сказал:

— Ясно. Садитесь.

Папа Шнитов опустился на стул перед столом и бросил на полковника Хворостина взгляд, означавший: «Вот видите, он и внимания не обратил на мою амуницию».

Полковник, сидевший возле торца стола, по правую руку от инспектора, отвёл глаза и, как показалось Папе Шнитову, вздохнул. Несколько минут длилось молчание. Инспектор листал личное дело замполита Шнитова. Папа Шнитов успел за это время внимательно рассмотреть Л. Человек как человек. Тёмные с проседью волосы чуть вьются. Лоб невелик. Нос тоже. На коверкотовом френче ордена Красного Знамени. Целых три штуки! И все не на планках, обёрнутых красной с белым лентой, а на винтах. Два, наверное, ещё с гражданской…

Наконец Л. снова поднял глаза.

— Так вот, Шнитов, мне тут ваш начальник про вас чудеса рассказывал. Таких вы результатов добились в политико-воспитательной работе, что хоть на выставку вас отправляй… Доложите, как вы добились таких успехов.

Папа Шнитов улыбнулся ещё шире, чем улыбался до этого, и сказал:

— Секрет политшинели.

— Что?! — спросил дивизионный комиссар. — Что вы сказали?

— Я говорю — секрет политшинели… Но от вас, товарищ дивизионный комиссар, я никакого секрета делать не буду…

— Нет, вы мне объясните, — обратился Л. к полковнику Хворостину, — что он несёт? Он же не понимает, что говорит!

— Это у него поговорка такая, — тихим голосом проговорил полковник.

— Тем хуже, если это не оговорка, а поговорка! Значит, он эту чушь постоянно повторяет? Так, что ли?

— Повторяю иногда, — признался Папа Шнитов.

Он сначала никак не мог взять в толк, почему слова, которые он и в самом деле повторял перед многими людьми, так рассердили инспектора. Вдруг его осенила догадка: «А что, если Гамильтон все же правильно произносил слово „полишинель“ и оно означает что-то совсем другое?.. Может быть, ругательство какое-нибудь иностранное… Нет, не может быть! Гамильтон не имел привычки ругаться… Вот бы сейчас спросить Николая Максимилиановича!»

Папа Шнитов посмотрел на полковника, но ничего, кроме растерянности, в его глазах не увидел. Лицо полковника было белее снега. Кадык у него двигался вверх и вниз.