Это небо (ЛП) - Доутон Отем. Страница 19

— Те, кто едут медленно по скоростной полосе, — говорю я.

— Угги летом.

— Люди, которые просят автограф.

— Корка льда на мороженом, — выдает она.

— Дебильный Джастин Бибер.

Она издает звук, будто ее тошнит.

— А как тебе те, кто в людных местах говорят по громкой связи? Как будто кому-то охота слушать, что кто-то готовит на ужин во вторник или как девица расстроена, что из-за лекарств ее парень стал импотентом.

— Кстати о телефонном этикете: давай вспомним об эгоистичных недоумках, которые переписываются или балаболят во время фильма.

Она ежится, словно то, что кто-то говорит по телефону в кинотеатре, причиняет ей боль.

— Когда при личной встрече человек играет в телефоне. И ты такая: «Я здесь!»

Я смеюсь, прекрасно понимая, о чем речь.

— В баре я вижу таких людей постоянно. Они подходят заказать выпивку, потом начинают обновлять статус или чекиниться, а я стою и жду.

— Отвратительно. Поэтому я не сижу в соцсетях. Пока что. — Она кривит губы. — Еще меня бесит, когда люди говорят о протеине и качалках.

Я играю бицепсом и рычу:

— То есть тебе неинтересно узнать про палеодиету и силовые тренировки?

— Господи, нет!

Джемма всплескивает руками и гогочет. Смех у нее фантастический. Как привязчивая новая песня, которую хочется проигрывать на повторе, пока не запомнишь все слова. Слушать смех — это замечательно, но еще лучше ее смешить.

— Крошки в ресторанной кабинке.

— Крошки в постели, — парирует она.

Притормаживаю на светофоре и перевожу взгляд на Джемму. Она перекидывает на плечо волосы цвета меди и выдыхает.

— Когда разминулась с почтальоном и приходится шлепать на почту и стоять в очереди за посылкой.

Я снова смотрю на дорогу.

— Когда в кафе стоишь за человеком, который только у кассы решает, что заказать.

Она косится на меня.

— А как тебе ситуация, когда ты стоишь в очереди, чтобы купить хот-дог, а у стоящей перед тобой девушки проблема с кредитками и тебе приходится платить за ее бензин?

— В мой список это не входит.

Она усмехается, отвернувшись к окну.

— Наверное, ты посчитал меня неудачницей.

— Читать мысли ты не умеешь: мне это даже в голову не приходило. Не переводи тему на меня. Сама начала этот разговор.

— Цыц, я думаю. — Она стучит пальцем по стеклу. — Когда закупаешься в продуктовом и слишком поздно понимаешь, что у стоящего перед тобой человека огромная папка с купонами.

— Или чековая книжка, — вставляю я.

— Или он быстро вынимает папку с купонами, всем папкам папку, выписывает чек и стоит с двадцатью покупками у экспресс-кассы.

— Когда человек набирает много товаров, дает кассиру кучу купонов, выписывает чек, а потом оставляет тележку посреди парковки, и она въезжает в чью-нибудь машину.

Она вскидывает руки.

— Сдаюсь! У меня голова сейчас лопнет.

— Ты согласна, что таким людям уготовано место в аду? — выгибаю я бровь.

— Согласна.

Мы покатываемся со смеху и кидаем друг на друга пытливый взгляд. Может, всему виной любопытство. Может, что-то еще. Поди разберись.

Едва смех затихает, я начинаю беспокоиться, что вернется неловкое молчание, но этого не происходит.

Джемма принимается болтать. Разговор обо всем и ни о чем не досаждает. Она веселая, умная. Все, что она говорит, кажется блестящим и ярким, будто слова подсвечиваются фонариком.

Она рассказывает о первой книге, что растрогала ее до слез («Цветок красного папоротника»), о любимом мороженом (манго-ананас), о том, как в двенадцатом классе они с Джули ездили в Сан-Франциско и у них лопнули две шины.

Она смеется над собой. Часто.

Она говорит о том, что любит кофе, о галереях, которые посетила в Эл-Эй, о группе, которую нашла несколько месяцев назад.

С улыбкой глядя в окно, она поясняет:

— Такую музыку хочется слушать лежа в траве, растворяясь в небе. Такое ощущение, что кожу припекает солнце.

На раз-два я пропал. Попался на крючок. Дело не в том, что она симпатичная (а она симпатичная). Дело в том, как она говорит, как жестикулирует, рисуя пальцами в воздухе, двигая руками в одном ритме со словами. В том, как она теребит кончики волос, постоянно поправляет очки. В том, как она задерживает дыхание, точно волнуется. Дело в ней.

Доехав до дома, мы стоим на балконе рядом с квартирой Джули, не замечая, как вокруг кипит жизнь. Уайт наматывает круги вокруг наших ног, фыркает, слизывает высохшую соленую воду с моих икр.

Джемма смотрит на него и заливается смехом.

А я смотрю на Джемму. Она великолепная, жизнерадостная. Овсяного цвета свитер висит на руке. Мягкие каштановые волосы спадают на обнаженные плечи, щекоча кожу под ключицей. Тонкие лучи солнечного света заливают лицо, отчего становится видна россыпь бледных веснушек на переносице и щеках.

Меня как будто втягивают в нечто важное и мощное. Время словно тянется, вызывая прилив сил. Вспоминается момент, когда под водой зарождается волна. Этого никак не увидеть, можно лишь ощутить то, как поток воды затягивает в пучину океана.

Впервые я не думаю о пустоте, о гнетущей боли, что грызет изнутри. Не думаю о том, что я неудачник. Не думаю о прошлом. Не думаю об Эбби. Не думаю об учебе, счетах. Не думаю ни о чем, кроме этого момента.

— Вот.

— Вот, — повторяет она, приподняв уголок губ.

— Вот… — улыбаюсь я.

— Что случилось? — указывает она на колено, где бледно-красный шрам выглядывает из-под телесной повязки, которую я надеваю на серфинг.

— Акула напала.

Она вытаращивает изумленно-любопытные глаза, разевает рот, обнажая кривоватые нижние зубы.

— Да ну? — выдыхает она.

Она чешет крошечную морщинку посередине лба, прямо над очками. Это так мило. Тянет рассмеяться, но я прячусь за маской строгости, складываю губы в серьезную линию.

— Если точнее, большая белая акула, — киваю я.

Она приваливается к двери, сощурив разноцветные глаза.

— Прикалываешься?

— Прикалываюсь, — хмыкнув, сознаюсь я. — В четырнадцать лет я порвал связку. После операции все зажило, но иногда, если не беречься, все равно беспокоит. Повязку я ношу на всякий случай, если вдруг приходится напрячься.

— Как ты ее порвал?

— Серфил. Тогда я был в юниорском туре. Во время состязания меня приложил серфер, и я отключился. Позже мне сказали, что я как-то странно ударился о дно и колено выгнулось назад. Повезло, что я вообще всплыл.

Она удивлена, может, даже чуточку поражена.

— В юниорском туре? Впечатляет. Это что-то вроде соревнований по серфингу?

«Вроде соревнований по серфингу?» Стараюсь безразлично пожать плечами.

— Типа того.

Я умалчиваю, что через несколько лет я участвовал в профессиональном турнире и чуть не увез домой звание чемпиона АПС. Умалчиваю, что меня выбрали новичком года, в «Спортс иллюстрейтед» обо мне написали статью на шесть страниц. Умалчиваю, что два года назад я получил почти миллион долларов призовых и подписал пятилетний рекламный контракт. Я об этом не говорю, потому что придется объяснять про наркотики, арест, чувство вины. Придется сказать, что я все профукал.

Здорово, что она понятия не имеет, кто я. Я чистый лист — никто ничего от меня не ждет, не строит догадок, не осуждает. Если бы Джемма обо всем знала, она все равно видела бы во мне интересного человека?

— В четырнадцать?

— Да.

— Круто, — ослепительно улыбается она. — Очень круто.

В голосе слышится любопытство, она того и гляди начнет расспрашивать о серфинге, о юниорском туре, поэтому я решаю сменить тему:

— А ты какой была?

Она наклоняет голову вбок, хмурится, чуть выпячивает подбородок.

— Когда?

— В четырнадцать.

Она всматривается мне в лицо, цвет глаз меняется, светлеет до зеленого металлика.

— Не знаю. В основном убогой.

От такой откровенности в груди зарождается нечто незнакомое.

— Не верю.

— Это правда. Я хотела стать актрисой, если тебе это о чем-то говорит.