Милый, единственный, инопланетный (СИ) - Монакова Юлия. Страница 13
— Слушай, ну согласись, что они не очень смотрятся вместе?
— Угу, — отвечала подруга, глядя на меня с плохо скрываемой жалостью.
— Прямо вот чувствуется, что между ними нет привязанности, нет настоящего тепла.
— Угу.
— Смотри, они даже улыбаются дежурно, натянуто. А глаза у обоих холодные.
— Угу.
— И обнимает от её как-то… неискренне.
— Угу.
— И вообще, они ещё с института вместе. За столько лет любая страсть поутихнет, ведь правда? Между ними наверняка давно уже нет былого влечения.
— Угу…
Почему Лёлька ни разу не остановила меня? Не промыла мне мозги? Не ткнула носом в очевидное: Карик с женой — потрясающе красивая пара и просто обалденно смотрятся вместе?
Очевидно, потому, что знала: я всё равно не стану слушать.
18
Я направляюсь в зону отдыха, чтобы расслабиться на мягком диванчике, выпить кофе и поболтать с кем-нибудь, втайне надеясь, что Карик ещё не уехал домой. Хотя глупо надеяться на это — после его ночной смены… Впрочем, мне грех жаловаться, всё равно я встречусь с ним сегодня вечером.
Однако на месте меня ожидает сюрприз: там вовсю идёт гулянка. Этакий импровизированный банкет а-ля фуршет. На столе накрыта скатерть-самобранка с мясной и сырной нарезками, крошечными бутербродами, тарталетками и фруктами. Все весело галдят, смеются, ходят-туда сюда, жуют и выпивают — слышу, как хлопает пробка от шампанского, и это явно не первая бутылка. Смело — на рабочем-то месте, да в восемь часов утра… О, оказывается, сам Карик на разливе!.. Моё сердце сладко сжимается от радости: он всё-таки остался!
— Мариш, закончила работу? Присоединяйся! — рядом со мной материализуется болтушка Катя из пиар-отдела и быстро суёт мне пластиковый стаканчик с шампанским в одну руку, а канапешку — в другую. — Руденский сегодня проставляется, можно пожрать и выпить на халяву! — шутит она.
— Так это Карик поляну накрыл? — удивлённо спрашиваю я, снова выискивая глазами виновника торжества, который пока что не видит меня. Он выглядит невероятно счастливым, каким-то одухотворённым, а окружающие хлопают его по плечу и что-то радостно говорят, видимо, поздравляют. — А какой повод-то?
— У него сегодня сын родился!
К счастью, меня никогда в жизни не били кулаком под дых, но сейчас я, кажется, испытываю абсолютно идентичные ощущения.
От боли трудно дышать. Я задыхаюсь. Я в шоке и недоумении. Сын? У Карика? Сегодня? Но это же бред, как такое возможно?!
Не обращая внимания на окружающих, я пробиваюсь через толпу сослуживцев к счастливому новоиспечённому отцу. Подняв голову, он встречается со мной взглядом и на секунду смущается. Но только на секунду.
Затем Карик притягивает меня к себе, смачно целует на глазах у всех (спасибо хоть, что просто в щёку) и с гордостью сообщает:
— Пацан! Богатырь на четыре кило! Полчаса назад из роддома позвонили…
— Поздравляю, — откликаюсь я страшным голосом. Мозг совершенно отказывается адекватно воспринимать происходящее и реагировать на него. Что мне делать? Тоже поздравить и дружески чмокнуть в щёчку? Или расцарапать эту наглую самодовольную рожу? И то и другое кажется немыслимым, но что-то ведь я должна сделать?
Страшная, унизительная догадка вдруг прошивает меня насквозь. Проходит навылет как пуля.
— Ты пригласил меня к себе домой, потому что… твоя жена сейчас в роддоме?
Все вокруг громко переговариваются и веселятся, не обращая на нас внимания, и это хорошо, потому что наш диалог звучит по-настоящему дико даже на мой собственный слух.
— Ну да, — невозмутимо отзывается он, — а что такого? Ведь реально классная возможность…
— То есть сейчас, отпраздновав с коллегами, ты поехал бы в больницу к жене с поздравлениями, орал бы под окнами признания в любви и слова благодарности за сына, а вечером преспокойно ждал бы меня в гости?
— Ну да, — снова повторяет он. — Что именно тебя смущает? Можно подумать, ты была не в курсе, что у меня есть жена…
— Карик, ты дебил? — горько спрашиваю я. — Ты правда не видишь, как омерзительна вся эта ситуация?
— Да брось ты, — он уже слегка захмелел. — Не надо читать мне мораль и строить святошу. Ты тоже в постели с женатым мужиком кувыркаешься, к чему сейчас изображать из себя невинную овечку? Что за лицемерие? Какая разница где, если мы с тобой всё равно это делаем?
— Даже у таких вещей есть границы. То, что недопустимо ни при каких обстоятельствах… — мне странно, что приходится объяснять ему очевидное, и от этого я чувствую себя очень глупо.
— Хрень это всё, — кривится он со скукой в голосе. — Типа по пятницам и четвергам нельзя, а по субботам и понедельникам — можно? В гостиницах — пожалуйста, а в доме у любовника — ни-ни? Что за ханжество! Марина, — взгляд его становится жёстким, а интонации — стальными. — Ты спишь с несвободным мужчиной. Раздвигаешь перед ним ноги по первому свистку. И сейчас что-то лепечешь о допустимых границах? Не много ли на себя берёшь?
Его слова бьют наотмашь, как пощёчина. Я смотрю на него и буквально слышу, с каким звоном разбивается на мелкие острые осколки моё сумасшедшее, глупое, влюблённое сердце.
Желание выплеснуть шампанское ему в лицо или затолкать в глотку канапе — так, чтобы он подавился, задохнулся и сдох — становится нестерпимым. Я через силу улыбаюсь Карику онемевшими губами, выталкиваю из себя:
— Ещё раз поздравляю! — и бегу прочь сломя голову, не видя ничего и никого перед собой.
19
Рыдаю всю дорогу до универа. Хорошо, что я не поехала с водителем — мне не стыдно демонстрировать зарёванное лицо пассажирам в метро, точнее, мне плевать, что они обо мне подумают, а вот сочувствующих взглядов и расспросов Петьки я бы уже не вынесла.
Выйдя из вагона на своей станции, тычу в телефон дрожащими пальцами, едва поймав сигнал. Я ничего не вижу, глаза затуманены от слёз, но мозг всё-таки кое-что соображает: единственный, кто сейчас может меня спасти — это верная Лёлька.
Уже через полчаса мы с ней сидим в университетской столовой, злостно прогуливая первую пару — теорию журналистики. Лекции читает древний замшелый доцент Борщёв, который до сих пор свято уверен в том, что хороший журналист должен ходить на интервью не с диктофоном, а с блокнотом и ручкой. Он никогда не отмечает присутствующих и не запоминает лиц, поэтому мы ничего не теряем.
Сейчас Лёлька сидит напротив меня за столом, горестно подперев щёку ладошкой, и с сочувствием наблюдает, как я с каким-то отчаянным ожесточением запихиваю в себя пирожные, одно за другим: наполеон, картошку, эклер… Мне нужно заесть мерзкое послевкусие, оставшееся от разговора с Кариком. Лёлька со вздохом двигает ко мне поближе стакан компота и ждёт, когда меня отпустит. Ресницы всё ещё мокрые от слёз, а губы предательски подрагивают. Такой грязной и униженной я не чувствовала себя ещё никогда и, вспоминая слова Карика про “раздвигаешь ноги по первому свистку”, снова начинаю давиться то ли пирожными, то ли рыданиями.
Слава богу, я не слышу от Лёльки ничего злорадно-ехидного в духе: “А я сразу знала, что этим закончится! Мне этот твой Карик никогда не нравился!” Подруга не спешит добивать поверженную меня. Наоборот, услышав о том, что произошло на работе парой часов ранее, Лёлька оживляется и торжественно заявляет:
— Так, прекрати реветь! Это не беда, а праздник. Праздник твоего освобождения!
Неуверенно киваю. Хотелось бы верить, что это действительно так, но…
— Ради бога, только не вздумай сгоряча увольняться! — с тревогой предостерегает меня Лёлька. — Руденский не стоит этого. А работа… работа — просто мечта!
Я и не думала об увольнении, хотя сейчас начинаю понимать, что подруга имеет в виду: мне ведь придётся встречаться с Кариком практически ежедневно… ходить мимо него и делать вид, что мне ничуточки не больно…
— Хорошо, что завтра выходной, — говорит между тем Лёлька. — Пока ещё стоят тёплые и солнечные деньки, нужно выбраться куда-нибудь на природу и забацать тебе крутецкую новую фотосессию! Такую, чтобы твой инстаграм взорвался от лайков, а у всех мужиков пошёл пар из ушей при взгляде на тебя. Обновлённая, сексуальная и свободная — так я вижу твой новый образ! — мечтательно провозглашает она.