Эпитафия Любви (СИ) - Верин Стасиан. Страница 24

Тишина играла на нервах, как на струнах кифары. Без Луан она щемила душу. Тишина не звала и не успокаивала — она не умела говорить.

Но так продлилось недолго.

Железные створки дверей протестно скрипнули. Где-то за плечами пронеслось уханье пластин, шуршание сапог, кромсавших полог безмолвия. В Зал Высшей Гармонии пришли солдаты, и я обернулась.

В окружении стражников шёл лысый мужчина с седой бородой. Голову его обрамляли татуировки. Из-под бровей смотрел всего один глаз, второй отуманен бельмом. Не проходило и минуты, как он доставал ткань того же цвета, что и его чёрный плащ, и наплевательски громко сморкался в неё. «Или он болен умом», я отступила на шаг, прикрыв рот тыльной стороной руки, «или это простолюдин, который не знает о хороших манерах».

Стражники вели его ко мне.

— Ваше Высочество! — сказал кто-то из них. Я не увидела, кто. Мой взгляд пригвоздил гордый блеск в глазу оборванца. — Вот этот с вами говорить хочет.

— Он… он кто? — ответила тише воды, стражам пришлось наклониться, чтобы расслышать. — Он варвар?

— Говорит про посла из Вольмера и всё время повторяет ваше имя. Что с ним делать?

— Не знаю… не знаю! — Я оторопела.

Одноглазый выскочил из окружения стражников, до смерти напугав меня, но напасть не осмелился, вместо того бухнулся на колени, преклоняя к полу изукрашенный лоб. Он издавал звуки, в которых почти не узнавались слова.

Переведя дух, я в поисках ответа посмотрела на стражу, чьё оружие успело наполовину покинуть ножны.

— Он… — отступила на шаг ещё. — О чём он?

— Его господин желает с тобой встретиться. — Я обернулась. Опекун стоял, прислонившись к поручню трона.

— Консул Силмаез? Вы здесь? Я… простите…

— Моя непонятливая, — ласково отвечал Люциус, спускаясь с возвышения, — посмотри на него, он хочет, чтобы ты выполнила его просьбу, пошла вслед за ним.

— К Толстому Шъялу?!

Консул смерил меня холодным взором. Задрожали пальцы, я спрятала их в подмышки, боясь выдать волнение.

— К уважаемому послу Шъялу. Так корректнее. — Затем он указал на оборванца. — Смотри, как он распинается перед тобой, точно перед княгиней. Кстати, его зовут Джорк, и он славный малый. Правда, Джорк?

— Уху, Джорк, — ответил тот, — сланый маый, уху.

Это должно было что-то значить, но я непонимаючи хлопала глазками. Спустившись, Люциус дотронулся до моих плеч, указательным пальцем провёл по щеке.

— Ты пойдёшь за ним.

— Не пойду, — почти выкрикнула я. Люциуса это нисколько не смутило. — Без Луан я никуда не пойду.

— А, зости[1] Луан. Брось. Ты должна выйти из уюта, иначе Архикратисса из тебя получится, как волк из овцы, дурён и труслив.

— Уху, вокк из цы, уху — сказал Джорк.

— Ни-ку-да я не пойду, — процедила я.

Люциус вздохнул.

— Пока я твой опекун, не спорь со мной. Если ты не пойдёшь, я буду вынужден запереть тебя в гинеконе. И, конечно же, там не будет Луан, чтобы скрасить твоё наказание. Ты поняла меня?

Щёки вспыхнули. Глаза заслезились. Я готова была броситься наутёк, но суровость в высоком голосе консула насторожила и сбила с толку.

От Люциуса несло вином. Он сложил за спиной руки.

— Ты меня поняла, Меланта? — уже жёстче повторил он.

— Да.

Удовлетворившись, он заговорил на языке Вольмера. Никогда не думала, что опекун знает, как говорят варвары. Одноглазый одарил его беззубой улыбкой. В мою сторону он бросил какое-то слово, которое напомнило удар барабана.

— Он хочет, чтобы ты шла за ним к северо-восточной башне, — перевёл Люциус.

— Уху, к севочной баше, уху.

Улыбнувшись, варвар вытер лицо и, шмыгая носом, поплёлся к двери. Оставалось выполнить его просьбу, а не то консул Силмаез оставит без Луан. И в страшнейших кошмарах я не смогла бы представить дни абсолютного одиночества.

Я съёжилась от окатившего холода. Стражники сопроводили до ворот, но за порог не вышли — консул не разрешил. Бритоголовый оборванец свернул на мостик, ведущий к восточной стене, и ветер принёс эхо морского прибоя. Распущенные волосы трепетали, заслоняя лицо.

Базилика-из-Калкидона была не только резиденцией, но и крепостью, построенной на скалистом островке посреди залива народом, который жил в Аквилании задолго до эфиланян. Внушительной апсидой она уходила в клиф. От апсиды отходили массивные белые стены и собирались у ворот в северной части. На берегу стена отходила от воды на несколько метров, что создавало в ложбине между скалами маленький пляж. Серджо говорил, что в молодости спускался на верёвке, чтобы искупаться, но даже тогда это было рискованным делом — одно неловкое движение, и ты свалишься на острые зубья.

С седьмого уровня гребни волн казались волокнами пены. Они наступали с медлительностью морской коровы, и пропадали у берега, как призраки при наступлении дня. Но вид со стены по-иному открывал привычное море. Оно не умело молчать. Как отступающая в бою армия, могло отхлынуть, но, набравшись сил, вновь и вновь накатывало на отлогие берега.

То, чего нельзя было увидеть с окна гинекея, можно было рассмотреть между зубенчатыми рядами стены. Волны взрывались, вспенивались, находя на скалы. В воздухе кружил хрустальный запах — вдыхая его, слушая дуэт ветра и соли, я старалась не думать, что иду к Шъялу по ни капли не ясной причине.

Мой спутник нелепо посматривал на буруны. Когда одна из больших волн взбежала на скалы, он дёрнулся в сторону, будто испугавшись, что она захлестнёт стены. Его страх позабавил и даже поднял мне настроение. Оказывается, такие здоровенные дикари боятся того, чего не боится хрупкая девушка!

Подойдя к вытянутому к берегу пролёту, где в осадное время располагалась баллиста, я разглядела других людей, похожих внешне на спутника, но столь титанически спокойных, что пришёл мой черёд дёргаться. Бесстрашные, уверенные в себе, они куда более опасны, чем этот полуслепой Джорк.

У округленного ряда зубцов, на лектусе[2] с красной подушкой, лежал обрюзгший мужчина. Его маленькие глаза, пропадающие в больших глазницах, были устремлены в небо, толстотелые руки лениво покоились на груди, на камзоле, который казалось вот-вот порвётся и жир растёчется по стене.

Я не могла уяснить, как ложе выдерживает этого человека. На воздухе Толстый Шъял смотрелся ещё дороднее, чем на пиру в Обеденном зале.

«Всё будет хорошо…»

Завидев меня, человек в шапочке, стоявший справа от Толстого Шъяла, заиграл на каком-то музыкальном инструменте с длинной шейкой и щипком. Издаваемая мелодия вытекала медленно, как духи из опустевшего флакона.

Оборванец сказал что-то на неразборчивом языке. Посол вяловато склонил голову набок, его цвета ржаного хлеба глаза выпялились, отчего я непроизвольно огляделась, ища спасительную улыбку Луан.

— Меланта! Дать мне разглядеть вас, ради Солнца! — сказал Шъял, повернувшись и подложив под голову руку. «Кажется, он хочет, чтобы я подошла».

Джорк поманил рукой, подтверждая мою догадку. Я сделала несколько шагов вперёд. Хотела поклониться, как учили, и уже было приоткрыла рот, чтобы соврать, как рада встрече — а врать я умела хорошо — но Шъял поднёс палец к губам:

— Т-ш-ш! — После чего показал на музыканта.

Мальчик в шапочке перебирал струны и мелодия, выскальзывающая из-под его пальцев, поглощала внимание. Так, наверное, играют чужестранцы.

Он отличался симпатичным лицом. Подбородок то опускался, то поднимался, повторяя медленную вытяжку нот, закрытые глаза оформляли не тронутые сединой брови. Он был молод и искусен, управляясь с инструментом, как с оружием, призванным не убивать, а покалывать нервы.

О нём в последнюю очередь можно было подумать, как о варваре из Вольмера: в выглаженном коричневом кафтане он напоминал сопельщика, приезжего с Алаонды. Северяне иногда посещали дворец, поэтому было, с чем сравнить.

Его музыка текла, как вал, и разливалась нотами, будто бегущая по скалам вода — через секунду она вышла из того медленного вступления и, не останавливаемая ничем, кроме воли музыканта, приблизилась к концу.