Эпитафия Любви (СИ) - Верин Стасиан. Страница 34

— Теперь, если позволите, Мы погадаем вам. — Сцевола быстро перехватил его морщинистую руку и ткнул пальцем в случайную точку на озяблой ладони.

— Это линия жизни, не так ли?

— Да… — На лице старика читалось недоумение.

Не позволив ему сказать, Сцевола провёл тем же пальцем вправо и вниз.

— А это линия судьбы и линия здоровья?

— Да, но зачем…

Сцевола зажал его ладонь в тиски и вгляделся в распахнутые глаза.

— Если Мы узнаем, что вы обманывали Богов своей ложью о похищении Клавдии или о Нашей личной судьбе, то в каждое место из указанных Нами вобьют по гвоздю. Свободны!

Ничего не ответив, жрец высвободил руку и, дождавшись отпускающего жеста Сцеволы, поплёлся к решётке. От старческой слабости он пошатывался, его колени тряслись, дыхание хрипело и надрывалось, как у затасканного мула, но ничего из этого, ни один мускул, не помог Сцеволе глубже узнать Лефона или хотя бы понять, испугался он угрозы или проигнорировал её.

Ликторам было велено следить за ним чуть менее пристально, чем за Тимидием, предоставив ему свободно гулять по городу, но — в обязательном порядке доложить, если хиромант решит покинуть Аргелайн.

Перед тем, как вызвать третьего подозреваемого, Сцевола подождал, собирая разрозненные мысли, убегавшие из него время от времени, и отдохнул от служебного долга. Упёршись в край стола, он думал о Юстинии — почему-то его разум наотрез отказывался порождать иные образы, кроме женщины из Флосса, ранимой, как котёнок и упорной, как дубовый ствол, ничего не обещавшей ему, попавшей лишь единожды в его таблиний. Вновь и вновь она молила магистра о помощи. «Ну пожалуйста, пожалуйста!» — Сцевола хорошо запомнил её мягкий, задушевный голос, близкий к звучанию гобоя, и держал пари, что её сестра, ежели и отличается чем-то от Юстинии, то немногим.

Итак, последний подозреваемый. Сцевола дал указ. Ликторы ввели Реюса Фаузиния Норбана-младшего — беспокойного юношу, которому шёл, вероятно, двадцатый год — и дотащили его до стола. Отбивался он, будто пойманная в сачок летучая мышь; стоило его усадить, как он завопил, что никто из находящихся в «этом проклятом тараканнике» не имеет права его, «сына достойного дворянина с большим семейным состоянием», тащить сюда, «как кролика на разделку». Магистр стукнул по столешнице кулаком, призывая молчать, но Реюс секунды три продолжал бросать угрозы, пока оплеухой не был приведён в чувство.

— Реюс из Эфлодии, четвёртый сын Кальвара Фаузиния Норбана, двукратный победитель гладиаторских боёв, а ещё известный распутник и любитель азартных игр, — продекламировал Сцевола. — Биография потрясающая.

— И именно потому я требую, чтобы меня отпустили! — закричал он, и получил ещё одну пощёчину.

— Вы с анфипатиссой Клавдией когда-либо общались?

— Какая разница…

— Отвечайте! — надавил Сцевола.

— Общался, — отозвался он почти шёпотом.

— И не более того?

— Я люблю её, — сказал он твёрже. — Это хотите знать? А теперь отпустите меня, пока мой отец не пришёл.

— Нам нет дела до вашего отца, Реюс. Это вы похитили Клавдию? Если да, то лучше сознаться сейчас.

Он снова вышел из себя.

— Вы что, тупоголовые придурки? Да, я люблю её! Эй, слышите?

Ликтор занёс руку в третий раз, но Сцевола придержал его рвение послужить правосудию. По-хорошему следовало бы вырвать язык этому зазнайке, позорящему благородных предков, и Сцевола мысленно взмолился богу Талиону, чтобы однажды Реюс совершил преступление и попался с поличным. Но магистр, как ни хотел, не имел права казнить по первому желанию, и отсутствие такого права бесило его — одна из причин, по которым Амфиктиония нуждается в переменах.

Реюс не производил впечатление убийцы: хорошо сложенный, с красивым скуластым лицом, подстриженные и подкрашенные волосы, окольцованные филигранным золотым обручем, и дорогая оранжевая туника с декоративными пуговицами в районе горла. Сцевола давно зарубил себе на носу, что настоящие преступники редко выглядят, как преступники.

— В ночь перед похищением Клавдии где ты находился?

— Около её дома.

— Правда? Что ты там делал?

— Ох! — Он всплеснул руками. — А то вы не знаете!

— Ты пришёл домой к деве, чтобы обесчестить её?

— Я люблю её. Люблю, потому что… не знаю, почему. Это вы верно сказали, я тот ещё распутник, — он усмехнулся, поведя бровью, — и покорил немало сердец. Но здесь другое, я действительно полюбил Клавдию, и не мог бы представить, что с ней что-то случится…

— Вы что-нибудь видели?

— Я им уже сто раз говорил. — Реюс качнул головой в сторону ликторов. — Я смотрел в окно. Там были какие-то люди. Но когда я вошел в её гинекей, ни моей прекрасной Клавдии, ни этих людей и в помине не было! Я не знаю, что произошло.

«Отлично! Первая зацепка за целый час!»

— Люди? Как они выглядели?

— У одного была белая маска и волосы такого, знаете, медного оттенка, от другого я заметил только тень.

— Медные волосы. — «Как у Марка Цецилия…» — И все?

— Больше ничего! Не верите мне, спросите её садовника.

— Знаком ли ты с Марком Цецилием?

— А это ещё кто?

Сцевола вздохнул. Всё и так было ясно.

— Когда меня отпустят? Я требую, чтобы меня отпустили! — Реюс положил руки на стол, будто вообразив, что он хозяин положения, и с высокомерной снисходительностью посмотрел на Сцеволу. — А не то вам придется отвечать перед моим отцом, а я этого не хочу… я ведь вижу, что вы хороший человек.

Магистр не сдержал смеха. Во-первых, он никогда не считал себя хорошим человеком, и уж точно не принял бы подобного комплимента от ничтожества, во-вторых, самодовольная рожа Реюса выбешивала его сильнее, чем заикание Тимидия.

Ему пришла интересная мысль.

— Ты правда покорил много женщин? — спросил Сцевола.

— А что? Хотите, чтобы я поделился своим опытом?

— Ты угадываешь Наши мысли. — Из натянутой улыбки и сдвинутых в недоумении бровей Сцевола нарисовал маску дотошного отрока, ожидающего от как будто бы старшего и более опытного Реюса наставлений в любовной науке. Имея особую страсть ко лжи, магистр не раз повторял себе, что вся его жизнь — танец среди слепцов и масок. И ещё он был отличным художником, поэтому на картине его мимики Реюс увидел только то, что должен был видеть.

— А я с самого начала знал, что вы не тот, за кого себя выдаете! — сказал он, похваляясь напускной проницательностью. — Я обязательно дам совет вам и вашим… хм, друзьям, если вы отпустите меня. И не расскажу папе, что вы били меня и удерживали в этой грязной клоаке. Идёт? Так что у вас там?

Весь во внимании, он уставился на Сцеволу. Магистр, продолжая изображать из себя неискушенного в любви человека, пояснил, что есть одна женщина, которая красива, как луна, и он желал бы, чтобы Реюс передал ей анонимное послание, в котором Сцевола признался бы, что так и не запомнил её имя при первой их встрече, и очень жаль, потому как проникся её обликом и хотел бы повторить их свидание.

— Да это запросто! — отозвался Реюс.

— Спасибо, — улыбнулся Сцевола, затаив в уголках рта насмешку. Дождавшись, когда Реюс отведёт взгляд, Сцевола переглянулся с ликторами. Уже давно натренированные без вопросов распознавать его приказы, те поняли, что должны делать.

Не успев пересечь и половины комнаты, Реюс упал навзничь. Всей тяжестью тел ликторы навалились на него, скрутили, как бесноватого, и ударили в живот. Оторопевший, он заорал. Его засунули в «дикобраза». Он плевался. Нечаянно задел шипы. Не замечая крови на рукавах, возобновил попытки отбиться — руками, ногами — и кусался. Его туника в течение ближайшей минуты превратились в свисающие клочья. Сцевола лично захлопнул клетку и повесил ключик на стену так, чтобы Реюс сумел достать его, только высунувшись и изуродовав себя порезами. Но Реюс, захлёбываясь чёрными словами и грозя судом, не спешил жертвовать красотой.

Порезы на лице заживут, а порезы на самооценке — вряд ли.

Сцевола не открыл ему, что женщина, ожидающая анонимного послания, находится совсем рядом, и он не соврал, когда говорил, что она прекрасна, как луна. Красоту луны можно увидеть лишь ночью, потому он потушил свечи, погрузив старую пыточную в темноту, и вышел, оставив открытой и велев тюремщику стеречь её. Рано или поздно дрожащий от страха, изрезанный и понявший, что значит прекословить магистру оффиций, пижон выйдет оттуда, и будет рассказывать небылицы про безрукую деву. Побежит ли он к папочке? Расскажет ли, что Сцевола натравил на него саму ночь? Или напьется в таверне, как бродяга, заглянувший в глаза смерти?