Моя панацея (СИ) - Манило Лина. Страница 41

Ужин проходит неплохо: Максим изо всех сил вслушивается в щебетание Ярика, хотя нет-нет, да и теряет нить разговора. Но сын этого не замечает, продолжая рассказывать, как его друг Митя надул сегодня самый огромный в мире шар.

— Во-о-т такой! — Ярик обнимает руками весь мир, а Максим треплет его по голове.

Иногда я ловлю на себе внимательный взгляд тёмных глаз — изучающий, пытливый, задумчивый. Максим думает о чём-то, переживает, но у меня не получается читать чужие мысли.

— Всё действительно хорошо? — спрашиваю Максима, когда спускаюсь вниз, уложив Ярика в кровать и прочтя обязательную сказку. На этот раз “Красавицу и чудовище”, и Ярик очень сильно меня просил никому не говорить, что ему нравятся настолько девчачьи сказки. Я его заверила, что ничего эдакого в этом нет, и если нравится, стесняться не стоит.

Максим стоит у окна, за которым непроглядная ночь, болтает коньяк в бокале и будто бы не реагирует на мой вопрос, но это только кажется. Я вижу по напряжённым плечам, по клокочущей на виске жилке, что он прекрасно меня услышал.

Только молчит почему-то.

Я не знаю, куда себя деть. В итоге, присаживаясь на кресло, сбрасываю с ног домашние туфли и сгибаю колени. Кутаюсь в тёплую накидку, хотя в доме даже жарко, просто мне зябко — сама не знаю почему.

Максим поворачивается ко мне и протягивает белый конверт. Смотрит прямо в глаза, кивает подбородком в сторону белоснежного прямоугольника, а на лице ни единой эмоции.

— Это что?

— Это тебе.

— В смысле?

— От мужа привет.

В голосе тоже нет эмоций, и лишь на середине фразы нерв на поросшей тёмной щетиной щеке дёргается пару раз.

Я не знаю, как мне на это реагировать. В смысле? Привет от Павлика?

— Его адвокат передал, — поясняет Максим, а пальцы, удерживающие конверт, белеют. — Возьми его, пожалуйста, прочитай.

Я поднимаюсь и протягиваю руку, но Максим не торопится мне отдавать письмо. Смотрит прямо в глаза, а в них пламя полыхает.

— Честное слово, я чуть было не порвал его, но…

— Но?

— Решил, что так нельзя. Прочитай.

И снова отворачивается, будто бы личное пространство мне оставляет, а я смотрю на конверт без единого опознавательного знака.

Так странно в наше время получить обычное бумажное письмо, и я несколько минут не понимаю как мне лучше с ним поступить. Может быть, всё-таки порвать? Не хочу ничего знать о жизни Павла, но руки сами тянутся к кромке конверта, чтобы узнать о его содержимом.

— Я оставлю тебя, — Максим стремительно выходит из комнаты, а я уже вчитываюсь в исписанные убористым знакомым почерком строки.

Их всего четыре, и я сначала не верю своим глазам. В смысле он бы хотел меня увидеть? Поговорить? О чём?

Я комкаю сероватую бумагу в кулаке, превращаю письмо, полное тайного сожаления, в бесформенный кусок жёваной бумаги. Мне нужно куда-то его деть, нужно избавиться от него, но оно жжёт ладонь, и я тороплюсь на кухню.

Выброшу в мусор, будто его не было никогда. Словно я его не получала.

Максим курит в открытое окно. В комнате зябко, ветер треплет занавески, и они крыльями взлетают до самого потолка. Пока я читала, Максим успел принять душ и переодеться, и сейчас на нём домашние серые штаны и тонкая футболка с длинными рукавами. Он кажется таким домашним, таким близким, только напряжение никак не хочет его оставлять.

Я бросаю скомканную бумагу в ведро, захлопываю шумно дверцу и принимаюсь лихорадочно мыть посуду.

— Зачем руками? — спрашивает Максим, хотя это точно не то, о чём нам стоило бы поговорить.

— Мне так привычнее. Расслабляет, — поддерживаю эту иллюзию обычной беседы, хотя внутри всё кипит. То ли от гнева, то ли от душевного непокоя.

— Ты напряжена?

— Очень, — признаюсь, следя краем глаза за тем, как Максим остервенело тушит наполовину выкуренную сигарету в стеклянной пепельнице.

Рукой рассеивает горький дым, окутывающий его плотным облаком, избегает моего взгляда. То ли это ревность к моему прошлому, то ли ещё что-то, мне непонятное.

— Он хочет со мной увидеться, — громыхаю тарелками, сдуваю с лица упавшие пряди, а на ладонях плотный слой пахнущей цитрусом пены. — Я выбросила письмо.

Максим оказывается за моей спиной, кладёт широкие ладони на мои запястья и направляет их под струи воды. Пена вместе с моим смятением утекает в водосток, а я кладу голову на его плечо.

— Я не хочу его видеть, — признаюсь, и голос мой такой тихий, что сама едва слышу себя. — Не хочу, понимаешь? Не хочу.

— Понимаю. Конечно же, я всё понимаю.

Максим поворачивает меня к себе лицом, кладёт влажную ладонь на растрёпанный затылок, заглядывает в глаза. В его взгляде мало теплоты, но в нём точно есть огонь, которого мне очень не хватает. Без которого я мёрзну.

— Не ходи тогда, если не хочешь. Но… — делает паузу, и она падает между нами, словно камень в воду. — Может быть, вам нужно расставить все точки? Может быть, тебе самой это нужно, а?

Он подхватывает меня на руки, уносит в свою комнату, которая давно уже стала нашей общей. Укладывает в кровать, раздевает, словно я маленькая, ложится рядом и кутает в свои объятия. Не хочу видеть Павлика, не буду. Никогда.

Об этом бормочу, засыпая, и последнее, что ощущаю перед тем как отключиться до самого утра — тёплые губы на своей щеке.

Только спустя несколько дней я стою у пропускного пункта, сжимая до боли в пальцах свою сумку, и жду, когда оформят все документы.

Потому что нам действительно нужно расставить все точки.

Мне нужно идти дальше, а без разговора с Павликом это не получится, как бы я не прятала голову в песок.

37. Инга

Я не очень люблю криминальные драмы, да и в принципе к кино равнодушна, но однажды мы с Павликом смотрели, по его мнению, крутой детектив. Мне очень запомнился момент, когда двое влюблённых сидели друг напротив друга, положив ладони на толстое стекло, смотрели грустно, а девушка даже плакала. Тогда этот эпизод показался жутко трогательным, щемящим, на натянутом нерве, но сейчас, когда между нами с Павликом такая же преграда, хочется отвернуться и бежать отсюда со всех ног.

Но я пришла на краткосрочное свидание не для того, чтобы позорно ретироваться.

Павлик очень похудел. Он никогда не был богатырём, широкоплечим и мощным, но к своим тридцати двум уже не так сильно походил на тощего подростка, возмужал, заматерел. Но сейчас… щёки, с неровной линией негустой слегка плешивой щетины, ввалились, глаза стали огромными, а вокруг наметилась сеточка морщин. Никогда не думала, что люди за какие-то несчастные недели могут так сильно измениться.

Впрочем, я сама изменилась колоссально, хотя прошло так мало времени.

И мне бы посочувствовать своему мужу, пожалеть его, только вместо этого я малодушно радуюсь, что в этом убогом обманщике почти нет ничего от человека, за которого когда-то выходила замуж. Которого любила.

Но сейчас передо мной за толстым стеклом, поглощающим все звуки, сидит чужой человек.

Павлик дёргается в мою сторону, указывает рукой на допотопный телефонный аппарат, стоящий рядом с ним. Берёт трубку в руки и ждёт того же от меня. Даже сейчас, будучи таким жалким, Павлик задирает гордо нос, словно имеет право так себя со мной вести.

Трубка на ощупь шероховатая, затёртая тысячами прикосновений до проплешин на голубой краске, и ледяная. Или это мои пальцы такие холодные? Не понимаю.

Я смотрю в глаза Павлика, ощупываю взглядом лицо, вглядываюсь в малейшие детали. Потому что знаю: мы больше не увидимся никогда. Это свидание — единственное, что могу себе позволить, ничего другого никогда и ни за что не захочу.

Наверное, Павлик слишком хорошо выучил меня за восемь лет, а может быть, от тоски и одиночества заделался экстрасенсом, но он округляет глаза, поражается чему-то и подаётся вперёд. Вглядывается в меня, зеркалит мои движения, словно мысли читает.

Надеюсь, он понимает, что на самом деле творится в моей голове. Так нам будет проще расстаться окончательно и бесповоротно.