Бумажный театр. Непроза - Улицкая Людмила. Страница 9

Серж мелет на ручной мельнице кофе и не торопясь рассказывает:

– Говорят, кофе по-турецки! Да кофе по-турецки готовят двадцатью разными способами – в Александрии, в Стамбуле и в Афинах совершенно по-разному. Я сварю так, как варил мой дед.

Он высыпал кофе из нижней части медного цилиндра, снял с полки три джезвы и вышел со словами:

– Сейчас, несколько минут. Вот, посмотрите пока альбом.

Девочки раскрыли альбом, но смотрели не в альбом, а друг на друга.

– Тёка сита́. Аке́на, – говорит Вера непонятные слова на их детском, никому на свете не понятном языке.

– Наматёка, – укоризненно отвечает Люба.

– Люб, давай убежим? – предлагает Вера.

– Ты что? Того? – удивилась Люба.

– Аке́на очень, – призналась Вера.

– Бутенькая ты, сита́. Интересно же. Как ты думаешь, кто он? – задала вопрос Люба.

– Написано же, фото… это… дизайн, – отвечает Вера.

– Нет, Вер, я думаю, он князь… или писатель.

– Скажешь тоже, Люб, писатель! Разве писатели такие бывают? Помнишь, в школе еще учились, в восьмом классе, писатель приходил. Фамилию забыла… Разве сравнить? Тот замухрышка, от земли не видать… простой такой, – с осуждением сказала Вера, – а этот, может, правда, князь. Но уж точно не писатель.

– Ты посмотри, ткани-то какие… ручные, наверное…

– Откуда ручные?

– А какие же? Не помнишь, что ли, по материаловедению проходили.

– Богатство как в музее… откуда деньги берут?

Входит Серж с подносом. На подносе крохотные фарфоровые чашечки в медной оправе, расписные бокалы, прихотливая вазочка с печеньем.

– Так вот, девочки, что я хотел вам сказать… Я много лет занимаюсь стилем модерн. Было такое направление в искусстве на рубеже XIX–XX веков. Его по-разному называют: ар-нуво, ар-деко, либерти… не важно. Посмотрели альбом? В нем архитектура стиля модерн. В Москве осталось довольно много зданий этого времени. Дом, в котором вы живете, тоже модерн. Русский модерн. Модерн – изумительная линия, изгиб, плавные повороты, прихотливость.

Девочки переглянулись. Это было очень интересно, но непонятно: к чему он клонит? А Серж продолжал:

– Линии и формы модерна пронизывали всю жизнь начала века: мебель, посуда, одежда существовали в этих формах. В литературу, в театр, в музыку – всюду проникал модерн. И сложился определенный женский тип, определенный стиль, тонкий, изысканный. Вот, посмотрите. – Он перебил себя, положив перед ними несколько журналов и толстых книг.

Девочки склонились над иллюстрациями.

– Вы мне интересны как модели. Я хочу сделать серию, то есть ряд фотографий в стиле модерн. Я хочу вам предложить попробовать сняться в качестве моделей.

Девочки опять переглянулись.

– Голяком? – жестко спросила догадливая Люба.

Серж зевнул нарочито, потом отодвинул журналы и резко, совсем другим голосом сказал:

– Слушайте меня внимательно. На сегодняшний день вы шавки, полное говно. И жизнь ваша – полное говно. И говном будет всегда. Я даю вам шанс. Я готов для вас кое-что сделать. Кое-что в вас вложить. Лично меня не интересуют ваши сиськи-пиписьки, но если я скажу, что надо раздеться, значит, надо раздеться.

Вера тронула верхнюю пуговицу кофты.

– Не надо, – остановил её Серж. – Пойдите в ванную и намочите волосы, но не сильно. По коридору направо.

И вот они, с мокрыми, прилипшими к маленьким головкам волосами, голые, вышли из ванной.

– О господи! – засмеялся Серж. – Я же сказал: только волосы намочите!

Достал два халата, накинул на них.

И вот они сидят перед Сержем на табуретках, и он скручивает из бедных жидких волос маленькие пучочки на макушке, остригает ножницами пряди и накладывает завитки на щеке. А потом кладет пальцы на лоб Любе, на то место, где начинают расти волосы, и с нежностью говорит:

– В середине века женщины подбривали себе лбы в поисках этой линии. А вам природа подарила… Ну, и отчасти последствия рахита.

…На столе – газета, на газете – металлическая подставка, на подставке – сковородка с жареной картошкой. Над сковородой – сестрички. Одна с вилкой, вторая с ложкой. Едят. Разговаривают:

– А если обманет?

– Да как обманет-то? За рубашку заплатил.

– Нет, вообще!

– А чего он нам должен-то? Подумаешь, посидели, кофе попили, щелкнул три раза…

– Ой, а кофе-то этот, едрит его, меня чуть не сорвало…

– А мне понравилось. И вообще, живут же люди… красота…

– Чудно всё же.

– Ой, сита́, бося́ва… Мне чудится, влипнем мы, – пророческим тоном говорит Вера.

– А ты не бося́вай! Не хочешь, не ходи. А я пойду. Мне понравилось. Интересно ж!

Зазвенел звонок. Три раза. Девочки встрепенулись.

– Генка, небось, с Куцым, – предположила Люба.

– Ой, на что они нужны… Открой поди, а то Лидия заругается.

Вера идет открывать, Люба лениво доедает картошку.

Входит Генка с Верой.

– Привет.

В комнату заглядывает соседка, без стука, уверенно.

– Имейте в виду: если после одиннадцати хоть что – сразу и отцу, и в милицию.

– Когда же это мы после одиннадцати? – вздрючилась Люба.

– Мы тихо, теть Лид, – смягчила Вера.

– Знаю я вас, из молодых да ранних! – фыркнула соседка. – Имейте в виду: чуть что – я к отцу!

– Что – к отцу? К отцу? Мы совершеннолетние! – вдогонку уходящей соседке сказала Люба.

– Дался ей отец! – хмуро сказала Вера.

Пришедший вытаскивает две бутылки портвейна.

– Стаканы дай, Люб! Вер!

– Еще чего? Забирай! Здесь не распивочная, – отрезала Люба.

– Да брось, Люб, Вер, чё? – бубнит Генка.

– Да пусть его, – примиряюще говорит Вера, – пусть! – И ставит на стол стакан.

– Разляжется потом, не вытолкаешь, – буркнула Люба.

– Да я на полу, хошь, на коврике, Вер, ляжь со мной на коврике, а? – полушутил он.

– А чего Куцый не пришел? – поинтересовалась Люба.

– А чё тебе Куцый? Я не хуже, всё при мне! – ёрничает Генка.

– Эт ты такой храбрый, пока Куцего нет, – поджимает губки Люба.

– Да что ж он, с двумя зараз? – изумляется Генка.

– А хоть бы и так, не твое дело, – неожиданно сердится Вера.

Но стаканов на столе уже три. Генка заглатывает как удав. Девочки тянут лениво, потихоньку.

– И как вас мать различает? – спросил Генка. – Похожи вы, аж жуть.

– Умерла мать. Она различала. А отец путает, – отвечает Вера.

– Бантики разные вязали, – дополнила Люба.

– А куда? – шутит Генка.

– А туда! – довольно гнусно кривляясь, смеется Люба.

…А, пришли, – встречает сестричек Серж, – раздевайтесь, прошу вас!

Он как-то преувеличенно любезно снимает с них жалкие пальтишки.

– Прошу вас! – распахивает дверь в большую комнату, как и в прошлый раз заставленную по одной стене щитами. Щит с юношей отъехал в сторону, в центре – их крупные портреты. Они не сразу это поняли. Остановились, остолбенело уставившись.

– Мы? – спросила хрипло одна.

– Мы? – повторила другая.

Слезы хлынули у Любы из глаз. Она забилась в угол, затряслась в плаче.

– Мадемуазель, что с вами? – растерянно спросил Серж.

– Нет, нет! – всхлипывала Люба.

Вера стояла возле фотографий и грызла ноготь большого пальца. Фотографии были прекрасны. Одна анфас, вторая в профиль, немного совмещенные лица. Тонкие шеи, маленький рот приоткрыт, и блестят атласно два детских зуба. А на другой – почти всё вытравлено, только графическая линия, абрис удивительного лица. И ещё… И ещё…

Серж казался страшно довольным. Он гордился своей работой, эффект – и слезы, и столбняк – был ему чрезвычайно приятен.

– Вот такие пробы! – улыбнулся он. – Ну что, будете работать? Я буду вас звать Любочки, чтоб не путаться! Ну как, Любочки? Вот так, девочки, вот так, мои мышки! Ну, работаем? Почему мы молчим?

– А мы правда такие? – спросила Люба.

– Вы можете стать такими. Женщинами от кутюр, и даже больше того. Но! – Он поднял свой длинный палец. – Если будете работать как африканские рабы! Бросайте к черту ваше ПТУ. Если вам надо будет работать, я сам вас устрою в пошивку, в театр. Поняла, Любочка? – обратился он к Вере.