Пасьянс гиперборейцев(Фантастические повести и рассказы) - Ткаченко Игорь. Страница 16

Я едва сдерживалась. Издеваясь над ним, я издевалась над собой. Боги! Великие матери-богини! Гея, Кибела, Астарта, Иштар! Пресвятая дева-богородица! Дайте мне силы!

Я готова была разорвать его на части, сложить и опять разорвать. Он меня не слышит! Для него есть только он сам!

Ему и в голову не приходит, что когда его, избитого скифами, дружки бросили на обочине, я была той рабыней, что перевязала ему раны.

Когда он, с ног до головы закованный в ржавое железо, носился с оравой таких же сумасшедших по пустыне, и едва не умер от жажды, я была кочевницей, поднесшей ему чашку верблюжьего молока.

Когда он, оступившись на Гнилом Мосту, тонул, я была русалкой, вынесшей его на берег.

Когда он дрожал от холод в идиотском уборе из орлиных перьев, я была той скво, что пришла развести огонь в его вигваме.

Он меня искал, но не видел, что я всегда была рядом.

Господи! Какие же они все кретины!

Они хотят видеть нас слабыми, чтобы самим казаться сильными.

Они придумывают нас, чтобы искать.

Они…

Я согласна.

Я буду спотыкаться, чтобы он мог галантно поддержать меня под локоток.

Я буду позволять похищать себя, чтобы он мог спасти.

Я подожгу дом, чтобы он смог вынести меня из огня.

Пусть так. Пройдет время, и он поймет, что мир рождают двое: он и я.

Ну разуй же глаза!

До него начало наконец доходить.

— Вероника, — тихо сказал он, узнавая. — Вероника.

— Да. Наконец-то, — сказала я. — Поздравляю. Все остальное — ерунда. Главное — ты пришел.

— Я утром должен уйти, — сказал он. — У меня повестка.

Она заплакала. По-настоящему, в голос; лицо сморщилось и стало некрасивым. Размазывая слезы по щекам, она закричала, что никому я ничего не должен, кроме нее.

Но теперь-то я точно знал, что должен. Я отвечаю за то, что вокруг меня, я отвечаю за нее, я отвечаю за тот мир, который породил, я отвечаю за все. И если есть хоть какая-то возможность что-то исправить, я должен ее использовать.

А она кричала, что это не моя война, не нужна мне эта война, она боится за меня и никуда не отпустит, и если бы здесь был профессор Трахбауэр, он бы все объяснил.

Я попытался ее успокоить и объяснить, что никакого профессора Трахбауэра не существует, она знает это не хуже меня, но в углу, где из трубы на месте отвалившегося крана капала вода, сгустилось облачко не то дыма, не то пара и появился сам профессор Трахбауэр и сказал тихим грустным голосом, забыв включить акцент:

— Есть для начала две силы, правящие миром — добро и зло, черное и белое, Свет и Тьма, и люди — лишь зыбкая тень на грани их раздела. Все наши войны — суть часть одной большой Войны начал. Для Вселенной не важно, кто победит в той или иной войне, важно, что станет сильнее — добро или зло, чего будет больше — Света или Тьмы.

Люди изобретают орудия убийства, пытаются понять тайны мироздания, открыть его законы и использовать их для уничтожения себе подобных, а может быть, и всего мира. Люди стали настолько сильны, что могут сказать, даже не понимая этого, свое слово в Войне начат. И мир вынужден защищаться, он меняет свои законы. Ставшие на сторону Тьмы изобрели пушки, ракеты и бомбы, а Свет ответил тем, что создал места, где пушки не стреляют, бомбы не взрываются, а ракеты не взлетают. И кажущееся зло на самом деле идет на благо миру. Люди еще не понимают, в какую игру они вступили, не знают ее правил.

Злоба выгодна Тьме, она ее питает, и Тьма делает все, чтобы злобы — ее пищи — было в мире больше. Мы создали, сгенерировали критическую массу зла, и теперь оно обращается против нас, чтобы вызвать еще большее зло. Теперь каждый из нас — поле битвы двух начал, и в стороне могут оставаться лишь те, кому наплевать на этот мир и на то, что с ним будет. Есть и такие, ты их знаешь, они живут долго и счастливо, и умирают, когда им все окончательно надоедает.

— Я не из них, мне не наплевать! — сказал я, и Трахбауэр горько усмехнулся.

— Как знать, не ты первый и не ты последний. Кто знает, какое из начал победит в тебе. Ты хочешь идти на войну, драться со злом? Но не станешь ли ты в этой войне сам носителем зла?

— Не стану.

— Благими порывами… Впрочем, смотри…

Сверху было отлично видно, как вышедшие из Вечного моря полчища захватывали дзонги один за другим. Пленных в этой войне не было.

Город выдавливал из себя колонны добровольцев. Мерный топот обреченных сотрясал измученную землю.

Лишаями расползались зеленые пятна заморов. Изроды и люди избегали бывать там, потому что не стреляло в заморах оружие и нельзя было там убивать.

Дзонг на холмистом плато был окружен людьми, но люди еще не знали этого, строили планы, проводили учения, ждали писем. В штабе закончилось совещание. Офицеры потянулись к выходу, соблюдая субординацию и пряча друг от друга глаза.

Когда за последним закрылась дверь, я тяжело опустился на стул, стиснул распухшую от сомнений голову.

Свежие разведданные, если можно назвать разведданными те крупицы информации, которые удалось добыть, не внесли ясности, не рассеяли сомнений, но исподволь подводили к страшному выводу: настала очередь Оплота Нагорного. Моя очередь.

Отлично спланированное и безукоризненно исполняемое тотальное уничтожение, которым руководит ум и воля, превосходящие человеческий ум и волю.

И я, легат Порота Тарнад, за плечами которого сотни выигранных сражений, бессилен что-либо изменить.

Я устал.

От ежедневных землетрясений, во время которых чувствую оскорбительную слабость в коленях, дрожь в руках и не покидаю своего кабинета, чтобы этого не видели подчиненные.

От неправильной войны, когда самая совершенная техника без видимых причин превращается в бесполезные груды искореженного железа.

От дурацких стрелометов, арбалетов, катапульт и мечей, от всей этой музейной рухляди, поступающей на вооружение вместо отказывающих огнеметов, ракет и танков.

Но не это страшит. Я знаю свой долг и исполню его, даже если исчезнет, откажет, предаст все оружие и придется идти на врага с голыми руками. Бывало и такое.

Страшит неизвестность.

И еще — эпидемия, неизлечимая, болезнь, выкосившая лучших офицеров и десятки самых отчаянных ветеранов. Мгновенное помешательство, рассудок отключается, и человек в слепой ярости бросается на окружающих, не разбирая, кто перед ним. Лекарство одно — смерть.

Я устал от беспричинных изнуряющих приступов панического страха, перемежающихся вспышками злобы, понимания своего бессилия и обреченности. Но ум мой, мой веками тренированный ум военоначальника, все еще продолжает искать выход из лабиринта обстоятельств.

Иначе нельзя. В любое время в любом мире моей задачей было наведение порядка железной рукой. Так было всегда. Так должно быть и теперь.

Должно быть.

К войне готовились всегда. Знали, что рано или поздно она начнется. Не с заморцами, так еще с кем-нибудь. Война не может не начаться, если к ней готовишься.

И вот она началась, и выяснилось — не готовы. Враг оказался сильнее и страшнее, чем ожидалось. Но для меня это ничего не меняет. Враг внутренний или враг внешний, сильный или слабый — все равно от моего долга меня никто не освободит.

Не вовремя! Как не вовремя все!

Я придирчиво оглядел свои ногти, успевшие отрасти с утра, тщательно их обрезал. Нет, ко мне эта зараза не пристанет. Я вскочил со стула и заметался по кабинету, затягивая портупею. Разведка и связь, глаза и уши любой военной машины. Обруби их, и…

— Катастрофа, — вырвал ось у меня помимо моего желания. — Катастрофа…

В дверь постучали. Получив разрешение, вошел дежурный офицер.

— Слушаю, — не оборачиваясь сказал я, стараясь, чтобы голос звучал ровно.

— Спешу доложить, мой легат, через пять минут землетрясение.

— Что еще?

Дежурный замялся.

— Девочки из Когорты Поднятия Боевого Духа жалуются на жестокость… Особенно усердствуют ветераны. Участились случаи изощренного садизма, например…