Свет зажегся (СИ) - Потоцкая Мария. Страница 11

— Ты что, сука, о моей маме говоришь?!

И Толику стало так плохо от того, что он сам знал, как мама его любила, как хотела ему все на свете отдать, и как бы у него все сложилось, побудь она с ним хотя бы немного подольше. Жаль ему стало себя, и в этом чувстве официантке было не место.

— Ты что думаешь, что мы с твоей мамой могли бы быть подругами, а?

Она покрутила пальцем у виска и въехала в темноту на своих роликах, стоило ему подойти к ней на небезопасно близкое расстояние. А ведь будь Толик менее добрым, он мог бы и выстрелить, никуда бы она не покатилась больше.

Потом она вдруг выскочила из темноты около Полины и, прильнув почти к самому ее уху, прошептала:

— А ты присмотрись глубже.

— Стой!

И будто не было ее. Полина не пыталась ее поймать или догнать, ей казалось, только они с Толиком были осязаемыми в баре. Чтобы успокоить свою совесть она потыкались в темноте в столы и стены, но это было по-прежнему безуспешным.

Толик еще метался по бару, как обиженный кот, которому наступили на хвост. Места себе не находил, а пистолет все в руках сжимал. Полину это и пугало, но будто с каким-то равнодушием, которое непременно приходило к ней каждый раз, когда ей надоедало злиться.

— Эй, Толя, может, расскажешь о маме? — она старалась говорить мягче, не только потому, что Толик взорвался, когда о ней говорила эта девушка. Ей хотелось привести его в форму, может даже побыть с ним немного ласковой.

— Сейчас, сейчас.

Он выпил водки из второй бутылки и жестом пригласил ее вернуться на их место. Официантка не особенно старалась убираться, стеклышки поблескивали и на столе, и на полу. В ушах почти перестало звенеть, хотя голова не проходила. Полина подумала, что можно дать организму новый стимул. Например, порезать палец, и может быть, кровь поможет ей все прояснить. Многие магические ритуалы основаны на кровопускании, но только ей ни один не вспоминался.

— В истории будет и мама, и страх, только, к сожалению, акул нет, так что я не выхожу из игры, вполне пересекаюсь с твоим рассказом. Моя мама действительно была врачом, ее звали Антонина. Батя называл ее Тоненькой. Сейчас мне кажется, что это рознится с тем отцом, которого я знал потом, но тогда он часто употреблял такую игру слов и звал ее — моя тоненька веточка. Тоненька-Веточка, вот так. Мне кажется, он до жути ее любил, старался быть нежным с ней, но выходило у него плохо. В раннем детстве я думал, что они ненавидели друг друга. Характер у них обоих был взрывным до дури, иногда отец вился вокруг нее хвостиком, а потом — бах, и начинал орать, как сумасшедший. И мама тогда тоже заводилась, не боялась, хотя и явно ему уступала. Может, это страсть у них такая была, я не знаю, но в детстве мне все хотелось защитить маму от него. Один раз я видел, как он на нее замахнулся, еще не ударил, но я был уверен, что когда-нибудь это случится.

Толик закурил, видимо предвещалась кульминация. В этот момент он стал больным, лицо погрустнело и будто осунулось, глаза заблестели.

— Мне было шесть, и однажды они поругались на улице. Я все пытался привлечь мамино внимание, чтобы она не была в опасности и перестала конфликтовать со злодеем, но это было напрасно. Тогда я решил отойти от них и перейти проезжую часть, потому что знал, что мама всегда обращает на меня внимание, если я неосторожен на дороге, и начинает ругаться. Я упрямо шел вперед, не оборачиваясь, но уже слыша по-другому зазвучавшие родительские крики. В общем, гололед и машина, которая неслась на меня, она резко свернула, чтобы не задавить ребенка, и сбила маму насмерть. Машина была черной, но это неважно, да?

Полина встала со своего места и резко обняла его.

— Как же так.

Ее сердце само сжалось от боли. Какое это было горе, жить, думая, что ты стал причиной смерти своей мамы. Наверняка Толик сотни раз думал о том, что если бы он тогда не выбежал на дорогу, его мама была бы жива, заботилась о нем и продолжала бы показывать ему в этом мире то, что любила сама. Сколько бы она сама могла узнать о мире вместе с ним. Она не оставила бы его с ужасным отцом, и, может быть, Толик не выбрал бы эту скользкую дорожку, по которой шел. Полина так сильно любила свою маму, детство вместе с ней было счастливым, она сдала только в последние годы. Дети не должны оставаться без мам, даже, наверное, без плохих, а его мать к тому же видимо была достаточно хорошей женщиной. Сколько тепла он не дополучил, и ей вдруг захотелось дать ему хоть каплю той человеческой нежности, которую она могла найти в себе. Это можно было сделать, даже несмотря на то, каким ужасным человеком он стал. Когда Полина обняла его, у него был такой удивленный и беззащитный взгляд, что ей показалось, будто бы она увидела Толика совсем маленьким. В каждом живет тот маленький ребенок, который когда-то ничего не понимал в мире, он оставался навсегда одиноким и испуганным.

— Как же так, — повторила она, — Какая злая судьба с тобой.

Толик осторожно потушил недокуренную сигарету за Полининой спиной, чтобы случайно не обжечь ее. Откуда-то в ней стало столько тепла, будто бы до этого у нее был закрыт какой-то клапан, который все его сдерживал. Она не была холодной дамочкой, наоборот, горячей, истеричной, но он думал, что только и это. Толик слышал, с какой нежностью она говорила о своей сестре, но это будто было давно, он думал, что потом все иссякло, а выходило, что нет. Ее поведение было странным, в детстве его многие обнимали или трепали по волосам, когда узнавали о трагедии, но когда он вырос, люди ограничивались фразами о том, что это жутко, или молчали и тяжело качали головой. Полина не боялась, что он воспримет ее жалость с агрессией, все-таки взрослые мужчины не любят говорить о своих слабостях, к тому же она видела, каким он может быть нехорошим. То ли его растрогало ее поведение, то ли ранка снова вскрылась, давно неправильно сросшаяся кость заныла при первом снеге, глаза у Толика заслезились. Перед его носом красовался осьминог на ее груди, но он положил голову ей на плечо. Хочет жалеть его, так пускай, может быть, этого он и ждал от людей и злился, что не мог получить.

В этом баре они были птичками с подбитыми крыльями, все оголилось, от ветерка разлетались перья, болели косточки, а взлететь не получалось, оставалось только припадать к земле.

— Я уже взрослый, нехороший, а все равно вспоминаю желтые фары, мамину руку в белой перчатке в снегу, ее слетевшую шапку. Я думал, она ангел, которого забрали обратно на небо — вокруг головы нимб из крови, а светлые волосы, испачкавшиеся в ней, будто перья вырвали из крыльев. Отец тогда выл, орал на врачей скорой помощи, а себя в тот момент я совершенно не помню. Знаю лишь, что шапка у меня была заячья, а горло потом саднило неделю, почему-то от стресса я начал есть снег. А может потому, что мама не видела.

Она гладила его по голове мягкой рукой, и если он все-таки умер, то, может быть, Полина и была богом, который пожалеет за все нехорошее, что случилось с ним не по его воле, а над остальным посмеется.

— Конечно, вспоминаешь, события стираются, а ощущения и эти гребанные детальки так и въедаются в память. Как жаль, что тебе приходится об этом думать. Ничего уже не изменить, но если бы можно было хотя бы забыть плохое, нам стало бы легче.

Он поднял голову и посмотрел в ее обеспокоенные глаза, между которыми залегла морщинка, которая бывает у самых хмурых и задумчивых.

— Я бы не хотел все забывать. Это ведь часть моей истории, я из этого появился.

Она повела плечами и снова погладила его по голове, мол, глупый какой еще.

— Тебе виднее. Но мне бы не хотелось, чтобы люди страдали из-за прошлого. Пусть больно, но больно только в момент, когда тебе рвут зуб, а не после, когда пьешь холодную воду или дотрагиваешься до пустой десны языком. Или даже просто так.

— Такая ты необычная, отчего-то тебе захотелось меня пожалеть.

— Так ты же в этом несчастен.

— Ты сама говорила, что то, чем я занимаюсь, это низко.