Юность знаменитых людей - Мюллер Эжен. Страница 19

^{Клод Баллен.}

Баллен остолбенел и остался неподвижен. Шило выпало из рук его.

— Благословение Божие! Что я вижу?!

С разинутым ртом и разведенными в сторону руками смотрел он изумленными глазами то на сына, который плутовски улыбался, то на блюдо, сличая гравировку с картиной. В восторге он пытался заговорить, подойти поближе, чтобы лучше рассмотреть работу, но его изумление приковало его на месте.

Клод, поставив образцовое произведение свое под картиною, которая служила ему моделью, возвратился к постели и из-за полога вынул другое такое же блюдо, которое поставил под картиной серебряного века. Новое оцепенение Баллена; Клод принес и третье блюдо.

— Клод!.. Клод!.. — воскликнул отец дрожащим от слез голосом, — дитя мое!..

— Перед вами века золотой, серебряный и медный; если я не предъявляю вам железного, то потому, что он еще на станке, — и сняв со станка лоскут фартука, Клод раскрыл начатое четвертое блюдо, которое должно было служить панданом к первым трем.

— Сами на себя пеняйте, — добавил Клод, — за эту неудачу, отец мой: вы не согласились дать мне ни минуты отсрочки, когда я говорил вам о сюрпризе, который для вас готовился.

Наступило минутное молчание. Баллен все еще не мог придти в себя от радости. «Благословение Божие!» — воскликнул, он подпрыгнув на месте, как ребенок, — «я могу умереть спокойно: мой Клод великий золотых дел мастер!»

Клод обнял отца, сказав: «Теперь вам, я думаю, нечего опасаться влияния на меня истинных художников; признайтесь, отец мой, что я им слишком обязан, чтобы можно было думать о них дурно, хотя вы были к этому очень и очень расположены, когда вам пришла в голову мысль, что я желаю сделаться живописцем».

Баллен беспрекословно согласился; в эту минуту он не мог ничего возразить сыну.

Четыре образцовых произведения Клода были отправлены на выставку художественных произведений и вызвали всеобщий восторг. Их приобрел кардинал Ришелье, который заказал маленькому мастеру кроме того еще вазы с отделкою в таком же роде. Клод исполнил эту работу с таким же совершенством как и предыдущую и вскоре приобрел громкую известность, как величайший гравер по металлу.

Его замечательных произведений теперь уже больше не существует. Продолжительная и кровавая война, которую Людовик XIV поддерживал с целью упрочить испанский престол за своим потомством, до того истощила королевскую казну, что монарх и первейшие сановники, которые из любви к отечеству согласились есть с фарфоровых тарелок, пожертвовали все свои богатые сервизы на монетный двор; там их расплавляли и превращали в деньги.

Таким образом много произведений, носивших на себе отпечаток великого таланта Клода Баллена, пошли на заготовление фуража и амуниции для войска, которое сражалось из-за личных выгод Людовика XIV.

ВЕЧЕР ПЯТЫЙ

Френель. — Клод Лоррен. — Бальзак. — Эразм.

Сегодня обитатели Светлых вод были сильно встревожены странным поведением Жоржа.

Так как дождливая погода не позволяла детям выходить из дому, то по мнению отца следовало воспользоваться случаем, чтоб вернуть несколько потерянных часов, проведенных в праздности в течение недели. Но как раз в этот день Жорж проявлял такое равнодушие, непонимание и невнимание во время всего урока, что отец, всегда терпеливый, вышел из себя и запер Жоржа в его комнате на хлеб и на воду до тех пор, пока он не выучит заданного урока. Братья и сестра, вступились за Жоржа и старались выпросить, если не полное прощение, то по крайней мере смягчение наказания; но на все настойчивые просьбы отец отвечал: «Не просите меня за этого ленивого, негодного мальчика, который хочет все делать по своему. Леность и непослушание заслуживают кары».

В противоположность другим детям Жорж принял наказание без слез и без всякого сетования. Он ограничился только тем, что, уходя в заключение, с грустью сказал: «Разве я виноват, что не могу, не умею, не понимаю… если все это мне до смерти надоело?!..»

Я в свою очередь тоже попытался выпросить Жоржу прощение; но отец был неумолим, и я должен был преклониться пред его родительским авторитетом.

Заточение Жоржа очень опечалило братьев и сестру; все они очень любили его. Остальная часть дня была проведена без игр, без оживления; разговор не клеился, при чем беспрестанно упоминалось имя Жоржа, при том со вздохами соболезнования. Обед тоже прошел вяло, потому что стоило кому-нибудь взглянуть на незанятое за столом место Жоржа, чтобы почувствовать глубокое сострадание к бедному узнику.

Тем не менее, когда настал час вечерней беседы, в которой Жорж не должен был на этот раз принимать участие, маленькие слушатели мои явились, к удивлению моему, без малейших признаков печали на лицах. Я не скажу, чтобы они обнаруживали свою обычную веселость; но они словно вполне примирились с участью брата.

Я не мог допустить мысли, что только любопытство, возбуждаемое моими рассказами, могло произвести такую быструю перемену в детях; ведь все они были так искренно привязаны к своему брату — это было мне достоверно известно. Кроме того я понял, что перемена в настроении их была следствием маленького совещания, происходившего шепотом в углу залы. Я издали видел это совещание; как мне казалось, мнение Мари получило решающее значение.

Я не мог догадаться, что за вопросы решались на этой маленькой конференции; зная до какой степени Мари становится серьезною в важных случаях и заметив, что на тайном совещании на ее стороне был перевес, я поневоле должен был признать ее ответственной за решение, которое было всеми принято. Мне казалось, что Мари, всегда послушная и прилежная, доказала братьям, во первых, что наказание Жоржа является заслуженным возмездием за его леность и непослушание, во вторых, что чем больше они будут огорчаться, тем более выкажут неуважения к образу действий отца, которого все они очень любили. Да и можно ли похвалить Жоржа? Мне казалось, что братья безусловно подчинились этому благоразумному мнению.

Допустив это, я в глубине души должен был признать, что дети, подчиняясь чувству уважения к своему отцу, поступают вполне похвально, но вместе с тем я не мог мысленно не упрекнуть их в том, что к наказанию, наложенному на Жоржа, они относились слишком легко, забывая о своих собственных слабостях и недостатках.

Вот почему, когда они собрались вокруг меня, я сказал им тоном, который, как мне казалось, вполне выражал мое настроение:

— А что, если я сегодня буду говорить о мнимых лентяях?

— О мнимых лентяях? — повторила Мари с лукавой усмешкой, которой я раньше никогда не замечал.

— Да! — ответил я, многозначительно отчеканивая каждое слово, так как улыбка Мари усилила сложившееся во мне убеждение, — о мнимых лентяях и о мнимом непослушании!

— И о мнимом непослушании! — повторил Генрих, улыбаясь подобно сестре.

— Это прекрасно! — сказал Альфонс.

Дети снова улыбнулись, обменявшись взглядами, значение которых я не в состоянии был понять, так как конечно не мог допустить мысли, что они, хотя бы и поняв мою мысль, до такой степени успели утвердиться в своем решении, что считали мой намек просто смешным. Сбитый с толку физиономиями моих слушателей и отказавшись от дальнейших догадок, которые были бы может быть не утешительнее прежних, я приступил к делу.

Когда Эрострат, о котором мы уже говорили, сжег храм Дианы, считавшийся одним из семи чудес света, то в числе остальных шести чудес осталась большая, великолепная башня, выстроенная на острове, у входа в Александрийскую гавань в Египте.