Юность знаменитых людей - Мюллер Эжен. Страница 32

^{Паскаль.}

В эпоху основания Политехнической школы, т. е. в 1794 году, математику читал знаменитый ученый Лагранж.

Желая принести своим преподаванием, как можно больше пользы своим слушателям, этот образцовый профессор объявил, открывая свой курс, что всякий, кто встретит в его лекциях повод к возражению или пожелает разъяснить какое-нибудь недоумение, может письменно обращаться к нему со своими замечаниями, на которые он будет отвечать в следующую лекцию.

Некоторое время все шло по принятому порядку: кое-кто из слушателей посылал профессору свои заметки, требующие объяснения или выражающие сомнение относительно того или другого вопроса, и так-как каждая из этих заметок должна была иметь подпись, то Лагранж получил возможность довольно точно судить о способностях и прилежании тех слушателей, которые к нему обращались.

Но однажды среди заметок, посланных к профессору, оказалось такая, которая обнаруживала в авторе весьма замечательные способности. В ней заключалась не просьба о разъяснении, как в большинстве других, но ясное, остроумное теоретическое изложение, развивавшее одно из основных начал, высказанных Лагранжем на его последних лекциях. Во всяком случае профессор не мог эту заметку приписать кому-либо из своих слушателей, так как тот, кто написал ее, воздержался от подписи. Лагранж должен был ограничиться выражением перед всеми слушателями высоких похвал своему анонимному корреспонденту, которого он просил вместе с тем объявить свое имя. Но несмотря на лестное предложение, которое могло бы победить скромность автора, последний продолжал скрываться.

Спустя несколько дней новая заметка анонима, столь же замечательная, как и первая, и опять настояния профессора, чтобы автор объявил свое имя. Но ответа нет.

На следующей неделе — третье послание, обнаруживающее еще больший талант в авторе, продолжающем скрывать свое имя.

— Зачем прячется тот, кто пишет эти письма? — воскликнул на этот раз Лагранж, — зачем не объявляет он своего имени? Это серьезная ошибка с его стороны, потому что мы живем в такое время, когда Франция нуждается в конкуренции великих умов, и если я желаю знать своего тайного корреспондента, то только для того, чтоб с радостью приветствовать в нем одного из будущих научных светил нашего отечества.

В более лестных выражениях трудно было отозваться о незнакомце; но все-таки никто в аудитории не заявлял своего права на честь, оказанную профессором автору заметок. Воспитанники, удивленные не менее чем и сам профессор, передавали один другому анонимную рукопись, надеясь в своей среде узнать по почерку того, который соединял в себе такие блестящие познания с такою беспримерною скромностью. Пока слушатели были заняты рассматриванием рукописи, Лагранж произнес:

— Я мог бы предположить в данном случае мистификацию или лучше сказать остроумную шутку со стороны одного из наших наиболее выдающихся математиков, если бы заметки, которые я получал, не касались именно предметов, которых и я касаюсь на моих лекциях: следовательно я убежден, что автор их принадлежит к числу моих слушателей. Но что ни предполагал и ни говорил Лагранж, каковы бы ни были догадки, на которые рукопись навела учеников Политехнической школы, тайна оставалась непроницаемою.

Когда кончилась лекция и профессор, еще больше прежнего заинтересованный, выходил из аудитории, к нему подошел один из учеников, объясняя с сконфуженным видом, что он, как ему по крайней мере мере кажется, мог бы разрешить недоразумение.

— Это вы? — спросил с живостью профессор, объясняя избытком скромности смущение молодого человека.

— Нет, это не я.

— Так кто же из ваших товарищей?

— Это и не из моих товарищей…

— А! Я был уверен, что это пишет посторонний. Но…

— Извините, — скромно заметил ученик, вы только что высказывали противоположное мнение, если только память не изменяет мне, а именно, что это должен быть непременно один из ваших слушателей.

— Это правда… Я, кажется, теряю голову… Но назовите же мне того замечательного ученого, который…

— Но это и не ученый…

— Во всяком случае это…

— Но это не мужчина.

— Кто же это наконец?

— Молодая девушка восемнадцати лет, Софи Жермен, дочь одного из народных представителей.

Профессор был крайне изумлен и спросил, каким образом этой девушке могли быть известны его лекции. Молодой человек объяснил, что он очень дружен с ее семейством, видится с нею ежедневно и неоднократно давал ей свои записки, вовсе не подозревая цели, с которой она интересуется ими.

Как бы то ни было, профессор Лагранж пожелал немедленно сам приветствовать юную знаменитость. С того времени имя Софи Жермен заняло видное место среди самых выдающихся имен ученого мира. Изданные ею сочинения вполне подтвердили мнение Лагранжа, составленное о ней на основании ее анонимных математических заметок. Детство Софи Жермен имело некоторое сходство с детством Паскаля. С самого нежного возраста труднейшие занятия были шуткой для Софи, одаренной пытливым умом и тонким пониманием. Родные ее хотя и восхищались успехами маленькой девочки, но, опасаясь умственного переутомления от непосильных занятий, должны были запретить ей чтение серьезных книг. Впрочем им очень нравилось, что маленькой Софи легко даются знания, которые в практической жизни освобождают женщину от многих недостатков, присущих, как обыкновенно думают, ее полу; но отсюда конечно было еще далеко до мысли о том, что Софи — будущая знаменитость в области науки. Когда маленькая Софи прочла книгу, содержащую в себе исторический очерк математических наук, то ее особенно поразило то место, где автор превозносит заслуги, оказанные знаменитым математиком Архимедом своему родному городу Сиракузам; ей пришла в голову мысль идти по следам этого великого человека. Чтобы объяснить это странное желание молодой девушки, нужно вспомнить, что в ее время подражание героям древности было сильно в моде. Кроме того, это было время патриотического настроения. Случайно прочитанная на двенадцатом году книга пробудила в ней страсть к математическим занятиям. Родственники старались отвлечь ее от этой наклонности, казавшейся им совершенно неуместною в молодой девушке; но это был с их стороны напрасный труд. Пробуждающийся гений преодолевает всевозможные препятствия. Софи умела добывать книги для своих занятий; у нее их отнимали, — она добывала новые и прятала, но их отыскивали и поступали с ними также, как и с прежними. Ей удавалось однако снова запасаться книгами и она прятала их так, что разыскать их было почти невозможно: разделив их на особые тетрадки, по три и четыре листка, она прятала каждую из этих тетрадей в особое место; если отыскивали одну из тетрадок ею прочитанных, то она не сожалела об этом, так как все, что она прочла, было уже навсегда начертано в ее памяти. Если же случалось, что открывали тетрадку еще не прочитанную, то Софи пополняла этот пробел собственными силами, и подобно Паскалю угадывала сама то, чего ей не пришлось вычитать из книги.

Так как за ней очень строго следили, то днем она не имела возможности предаваться своим любимым занятиям, но за то ночью, когда все думали, что она спит, Софи вставала и занималась. Ей не давали свечей, — она тайком запасалась свечными огарками и, чтобы свет не был замечен, запиралась в большой шкаф. Зимой от нее отбирали даже платья на ночь, но она завертывалась в одеяло и до того увлекалась своими занятиями, что не чувствовала ни малейшего холода.

Благодаря такой необычайной энергии, в четырнадцать лет Софи могла бы поспорить в знаниях с опытным математиком; но она должна была скрывать свои познания, потому что математические занятия ей были строго запрещены. Этот суровый запрет все еще продолжался, когда молодой девушке пришло в голову начать анонимную корреспонденцию с профессором Политехнической школы. Родные сдались наконец, услышав восторженные похвалы ученого, и тогда только Софи Жермен открыто выступала на ученое поприще.