Распутье - Орлова Тальяна. Страница 9

Я усмехнулась. Зелененьким он был. Если бы кузнечик оказался синим, то это означало бы состояние алкогольного опьянения. Но зеленый показывает какую-то другую аллегорию, которую я смогу постичь после тысячного повторения мелодии.

– Почему со мной отправили тебя, Коша? Я предпочла бы сидеть здесь с человеком – любым. Например, чем вас мой телохранитель не устроил?

– Только тем, что у него нормированный рабочий день. А пока непонятно, сколько здесь торчать, такие дела за пять минут не делаются. Обыск, допрос. Возможно, Ивана Алексеевича дернут в участок для дачи показаний. Плюс надо после дом в порядок привести. Неподготовленным людям иногда сложно смотреть, как шинкуют их личные вещи. А вы в последнее время и так постоянно в слезах.

– Не постоянно, – поправила я равнодушно. – Я за последние четыре года плакала ровно два раза.

– Целых два раза, – была его очередь поправлять. – Ну вот, мы избежали третьего. Хотя здесь не стесняйтесь – о таком я докладывать не обязан.

– Обойдусь.

– Чудно.

– Тебя переименовали в Кощея за твой приятный характер, Кош?

– А здесь есть книги, Елизавета Андреевна? Кажется, нам пора углубиться в чтение, а не друг в друга.

Пусть ищет книги, мне плевать. У меня-то есть занятие. В траве сидел кузнечик, зелененьким он был. Представьте себе! Я уже почти представляла. По батарее застучали. Сосед снизу. Отвык, наверное, за столько-то лет. Ну так и он пусть представит себе – представит, что бывает такая жизнь, как у этого кузнечика: он вроде бы ничего плохого не сделал и все решения принимал обоснованно, его нельзя обвинить ни в расчетливости, ни в цинизме, ни в злом умысле. Зеленый – значит, молодой, глупый. Смысл аллегории дошел быстрее, чем я ожидала. Так где дефект – в каком-то решении или в самом кузнечике? И как найти этот дефект, выжечь его из себя, чтобы дальше существовать?

Коша подошел бесшумно, я лишь руку его увидела и успела убрать свою за секунду до того, как он захлопнул крышку фортепиано.

– Елизавета Андреевна, – говорил притом бесконечно умиротворенно, – я не очень умею утешать женщин, но давайте вы свой психоз будете выплескивать более тихим способом. Зачем нам лишнее внимание ваших бывших соседей?

Я посмотрела на него снизу, Коша взгляда не отвел.

– А ведь у тебя и женщины нет, – констатировала я задумчиво. – Откуда ей взяться, если твоя работа – круглосуточно быть чьими-то руками? Ты служишь ему всегда. Но неужели в собачьей психологии нет потребности в чем-то своем?

Коша смотрел на меня долго – вроде бы без злости и задумчивости. Просто смотрел, но я ждала хоть какого-то ответа. Однако последовала улыбка – не улыбка даже, а медленное вытягивание одного уголка губ в сторону.

– Не пора ли нам пожрать, Елизавета Андреевна? Вы как насчет пиццы?

Выдохнула протяжно.

– Пожрать так пожрать. Заказывай.

Время тянулось медленно, а нам так и не звонили. С Кошей разговаривать очень сложно. Я не считала его идиотом – Ваня никогда бы так не возвысил идиота. Коша, должно быть, очень умен и хитер. Это я здесь круглая дура, хотя всерьез себя глупой никогда не считала. В чем же мой дефект? А может, в этом и есть смысл – служить кому-то? Как Коша. Как Саша. Нашли себе ориентир и подходящие поводки, пробелов в мотивах не осталось. Да и я недавно чувствовала себя намного спокойнее, когда просто ориентировалась на Ваню и не думала об остальном.

Поели, врубили телевизор. Канал никто не переключал, нам обоим было все равно, а ведущий создавал ощущение, что в мире есть кто-то, способный говорить.

В двенадцатом часу я безудержно зевала и уже потеряла надежду сегодня вернуться домой.

– Ложитесь спать, – хрипловато после долгого молчания предложил Коша.

Подумала и согласилась – а чего еще ждать? Все новости откладываются до утра в лучшем случае.

– Тогда надо разложить диван, – я встала. – Внутри есть одеяла и подушки. Но постельного белья нет. Переживешь после нашего-то комфорта?

– Я такой же вопрос мог адресовать вам. Отойдите, Елизавета Андреевна.

Он разложил диван и осмотрелся. Я заняла одну половину, накрывшись одеялом, от которого пахло то ли сыростью, то ли пылью. В квартире была еще моя кровать, заваленная старыми вещами. Я предложила без задней мысли:

– Укладывайся где-нибудь.

Он ответил, осматривая пыльный пол:

– Кажется, я научился спать даже стоя.

– Спи стоя, – разрешила я. – Только не на полу. Если ты простудишься, то не уверена, что Иван не разозлится на меня. Я вообще не уверена, что я ему ближе тебя.

– Я ближе, – выбрал Коша, вряд ли с иронией. Сдвинул кресла, вогнал между ними твердые диванные подушки, получилось удобнее кровати. – Но лучше этот вопрос перед ним никогда не ставить.

Он завалился на спину, подложил руку под голову. Я тоже перевернулась и уставилась в потолок. Кому-то надо было погасить свет. Лично я не видела никакой предосудительности в том, чтобы спать в одном помещении не с собственным мужем. С другим мужчиной – это да, чувствовала бы себя странно. Но с говорящей собакой – запросто. Самого его тоже ничего не смущало – Коша никогда не сделает ничего двусмысленного по отношению к Ивану. Он для меня собака, а я для него кто? Ценная кукла, которую надо завтра доставить владельцу?

Сонливость исчезла. Я все-таки встала и выключила лампочку, заняла свое место и попыталась хотя бы лежать с закрытыми глазами, чтобы отдохнуть. Но вдруг Коша заговорил, все так же глядя вверх и не меняя позы:

– Откуда это вообще взялось – Кощей?

Я удивилась:

– Ты у меня спрашиваешь? Мне-то откуда знать?

– Меня так никто никогда не называл, кроме вас.

Задумалась. Наверное, и правда, не называли. Просто как-то в голову пришло еще в начале знакомства, так в ней и осело.

– Ну… я решила, что Коша – это сокращение.

Он долго помолчал, как будто переводил мои слова в уме:

– А, ну примерно так и есть. Я в первый раз увидел Ивана Алексеевича в изоляторе – он своих ребят вытаскивал. Заметил меня и спросил: «А это что еще за кошак задрипанный?». И зачем-то отмазал вместе со своими. Пацаны за ним подхватили, мне было насрать, и приклеилось намертво.

Я не смотрела на него, даже глаза не открывала – казалось, что любой взгляд собьет его откровенность, и больше ничего не прозвучит.

– То есть ты служишь ему за то, что он когда-то вытащил тебя из СИЗО?

Коша промолчал. Я осторожно спросила снова:

– А за что ты туда попал?

– За тупость, – неожиданно он все-таки ответил. – Люди вообще попадают в неприятности только из-за тупости.

– Исчерпывающе!

– Спокойной ночи, Елизавета Андреевна.

– Спокойной. Надо же, я все время считала тебя псиной, а ты предполагался кошаком. Разница невелика, с подвидом ошиблась.

– Вы думаете, я про тупость просто так намекнул? Или вам нравятся неприятности?

– Ты мне угрожаешь? – я тихо рассмеялась. – Если не заткнусь, то ты мне шею свернешь? То есть тебе даже за такое ничего не грозит?

– Покричит, конечно, Иван Алексеевич, расстроится, – Коша словно всерьез над моими словами задумался. – Но будет знать – раз я так поступил, то у меня не было другого выбора.

Я со вздохом перевернулась на другой бок и язык не прикусила – понимала, что он даже не раздражен, просто пытается закончить этот день и жаждет поскорее избавиться от моей компании.

– Как интересно узнать такие подробности о моем браке. Спасибо, Коша, за искренность. То есть если мне свернет шею кто-нибудь, то его в порошок сотрут. Но если ты, то все в порядке, заслужила. Так и женился бы Ваня на тебе, а не мою любовь на прочность проверял.

– На мне никак не получится.

Я снова не поняла, юмор это или нет. От Коши любая шутка звучит с подтекстом.

– Из-за отсутствия закона, запрещающего однополые браки? – хмыкнула я. – Вас еще какие-то законы останавливают? Сколько откровений!

– Нет, из-за того, что я не глупенькая маленькая девочка, о которой можно заботиться и которая во всем от него зависит. Ивану Алексеевичу всегда нужна была такая женщина, которая просто обнимет и будет любить всяким, не задавая лишних вопросов. Тихая гавань, в которую он может возвращаться, навоевавшись со всем миром.