Пехота - Брест Мартин. Страница 30

Реальность подняла землю и стукнула нас ею по голове. Потом еще раз, еще и еще. Снаряды продолжали падать, и за кусочками земли, взлетающими в воздух, стало как-то не видно ни дембеля, ни спокойного втыкания вдоль многокилометровой «лінії розмежування», ни даже ближайшей посадки. Совсем. Мы стали жителями зоны АТО, временным дополнительным населением двух областей. Мы жили и… просто жили?

Изо дня в день, из недели в неделю, из месяца… Аааа, черт. Как же сказать-то? Мне вот не хватает сейчас этих черных буковок, чтобы передать вот это вот, как это — жить в АТО. Просто иногда кажется, что это и была жизнь.

Странно это — жить ради того, чтобы кого-то убить. Знать, что пуля «дашки» чертит в грязном воздухе такую красивую кривую, в начале которой — горячий ствол, сука-темнеет-уже-плохо-видно, перезарядка, гильза тяжело падает на камни и отскакивает куда-то непременно под ноги, «улитка» АГС-а «уходит» за несколько секунд, и все эти линии, все следы, все воздушные маленькие тоннели сходятся там, где человек в другой форме и под другим флагом споткнется, осядет… Так странно видеть это в оптику.

Стрельба грохочет, но для тебя эта чертова картинка безмолвна, и с трудом верится в ее реальность, а там — кто-то схватился руками за живот и подтянул ноги, пытаясь вдохнуть.

Пятая и шестая волны полной ложкой хлебали свою войну… И там, в далеком тылу, мы уже не были героями. Нас не превозносили, не выбирали депутатами и мэрами, не наделяли сверхчертами ангельских характеров и героическими чеканными фразами. Мы были обычной, средней, аватарной, хамовитой, дурашливой, отчаянной, кровожадной и неуклюжей Армией — как другие армии были тысячи лет до нас, и столько же их будет после. Много людей, неплохих в сущности, тогда качали головами и лениво цедили: «Та ну, хера вы там воевали… Вот мы в свое время…». То их право, а за право говорить то, что хочешь, пятая и шестая волны и пробивали в небе дыры, из которых иногда выливалась чья-то жизнь.

Я рад, что я был там, в последней волне. Я рад, что следующих «меня» не будет. Я рад, что моя волна — последняя, и я рад, что… и я рад, что жив.

Я никогда этого не забуду. Да и есть ли шанс забыть — это?

День двенадцатый

… хата такая… вроде и большая, а как заходишь — фиг его знает. Неприспособленная. Ступеньки разной высоты. Комната маловата, потолок кривоват. Хотя оно и понятно, когда строили, вряд ли думали, что здесь будет штаб батальона.

На неширокой кухне, вокруг стола, покрытого какой-то дурацкой клеенкой, сидят военные. Ленивый лучик весны шестнадцатого заползает в окно и скользит между пылинками, только холодно еще, но весной тянет, ууух как. Только-только снег лежал, а уже через пару недель почки-листочки, влажный ветер и все то, что в армии называется «скоро зеленка поднимется». Быстро время летит, но на самом деле оно безумно тянется, и мы даже не знаем, чего ждем каждый день, то ли дембеля, то ли ротации (ооооой не, только не ротация), то ли выспаться. Военные курят, иногда роняют какие-то комментарии и хотят в отпуск. Я примостился на табуретку скраешку, в бронике привычно-противно, но снимать лень. Пулемет стоит, опершись на неработающий холодильник, там, где и остальные «длинные», и если сейчас подняться с табуретки и прошоркать к ним в угол, станет ясно, что всупереч всех керивных документов, минимум у половины — патрон в патроннике. А в потертых пистолетах, которые есть у каждого из присутствующих высоких посадовых особ, — в каждом, к гадалке не ходи.

Худой и резкий командир второго батальона семьдесят второй бригады сидит на шатающемся стулике во главе стола и говорит. Говорит он недолго, в основном рассказывает про результаты проверки из штаба сектора. Я старательно запоминаю понравившиеся выражения, а мой комроты уже, кажись, потерял связь с реальностью и просто старается не заснуть прямо здесь, на единственном рыжем стуле со спинкой. Только мы с ним сидим в броне, прикомандированная целая мотопехотная рота в особі двох мобилизованных недоликов: единственного офицера в роте и его зама, посаду которого не понимает никто, да и он сам тоже. Слава Богу, что хоть курить можно — в армии-на-боевых курить можно везде и всегда. На ВОПе нас ждут двадцать четыре человека, и это самый полнокровный ВОП на все позиции механизированной бригады (шестьдесят процентов от штатки) и приданного ей мотопехотного батальона (пятьдесят процентов от штатки). Шестнадцатый год, шо ж мы хотели. Страна выдала в армию всех, кого смогла.

Наконец облезлая белая дверь, видевшая не одну сотню разномастных берцев, распахивается от вялого пинка талана-«рыжика», и в комнату вваливается начальник батальонной разведки, по совместительству командир разведвзвода. В боевых частях оно так заведено: один человек занимает две (а иногда и три) посады, бо людей чертовски не хватает, а при мысли, что уйдут пятая и шестая волны мобилизованных, комбат меняется в лице, и из его речи исчезают даже предлоги с союзами, а любое предложение он начинает словом «срака!». Начальник разведки со скучным лицом плюхается на диван, бормочет под нос «за вашим наказом» и прикрывает глаза. Он тоже не спал ночь, он работал вместе со своими, и то, что он наработал, сейчас и будет толчком к принятию всех военных решений за этим шатким столом в продуваемой весной хате на окраине Новотроицкого Донецкой области — самой северной точки сектора «М», или, если «по-новому», — ОТУ «Мариуполь».

Кашляет командир танкового батальона, и даже такому недовоенному сержанту, как я, становится понятно, что танчики не зря на этой нараде, что затевается цикавое, и я трясу головой, стараясь отогнать дурную дрему, толкаю ногой коммандера, наваливаюсь грудью на стол и начинаю внимательно слушать.

Комабат вытрясывает из пачки желтого Мальборо предпоследнюю сиграету, долго ищет зажигалку, находит, вкусно закуривает и кладет обе ладони на стол.

— Так, пиздец, тихо. Увага. Давайте, слушайте. У кого есть планшеты АрмииСОС, доставайте и запоминайте. Разведка, не спать! П…сы ночью развалили хату тут, в селе. Нахера — непонятно.

— Шо тут непонятного, — вклинивается молчащий до этого начштаба, высокий чернявый дядька, много молчащий и редко повышающий голос, — КСП накрыть хотели.

— Хотели бы — накрыли, — неожиданно спокойно отвечает комбат. — Заебать они хотели.

— И? — вопрошает начштаба и начинает качаться на стуле.

— И заебали, — отвечает комбат и вдруг так заразительно улыбается, что поневоле лыбиться начинают все. — Поэтому делать мы будем так…

… Через полчаса тот же прохладный ветер гуляет по облезлой кабине покоцанного волонтерского джипа с наклейкой Народного Тыла и двумя странными людьми, одетыми в одинаковые горки и совершенно по-разному смотрящими на мир, войну и все, что лежит между этими затертыми словами. Из колонок, подключенных к китайскому смартфону пытливыми мобилизованными руками, звучит Тарабарова, вокруг — поле, пыльная грунтовка, машина почти плывет в одуряющих клубах пылюки, ооох, как долго мы ждали потепления, дождались и теперь не совсем понимаем — зачем.

— Всеми наличными. Всеми наличными… — явно далеко ушедший мыслями коммандер повторяет эти два слова уже минут пять, и на лице его…

Знаешь, я вот сейчас должен был написать что-то типа «блуждает мечтательная улыбка», или там «отражается сосредоточенная работа мысли», но у меня так красиво не получится, потому что я вижу глаза. Глаза военного на войне живут както отдельно от тела, от мозга, ну и всего того, что обычно идет в комплекте с молодым мужиком, которому выпало жить во время войны. Глаза постоянно движутся. Охватывают горизонт слева, насыпь трассы Донецк — Мариуполь, выходящей к кпвв, перебегают направо, к амонскладам, самой ближней к нам позиции сепаров, тут же взгляд контролирует ветки деревьев, растущих под нашим терриконом, и возвращается снова на поле. Коммандер думает, я веду машину и тоже думаю, и через минуту мы с разных сторон, как обычно, приходим к одному и тому же.