Предположительно (ЛП) - Джексон Тиффани Д.. Страница 14

— Они не имели права делать этого, — говорила она. — Они не имели права вот так отнимать его у меня. У меня даже не было шанса взять его на руки! — но это было самой жуткой частью. Они МОГЛИ сделать это. Они могли делать все, что им вздумается.

Итак, два часа дня, воскресенье, делаю то, чего не делала никогда прежде. Я жду прихода мамы.

Герберт кругами летает вокруг моей головы, немного медленнее, чем обычно. Может, он стареет. Я без понятия, сколько ему лет, но Герберт все еще жив. С ним все будет хорошо. С нами все будет хорошо.

В 14:35 слышу, как мисс Риба здоровается с мамой при входе. Она проверяет ее сумки на наличие оружия или наркотиков и проводит ее в комнату.

— Малышка! Какой сюрприз!

Мне нужно действовать быстро. У меня всего пятнадцать минут до того, как она испарится.

— Привет, мамочка!

Я несусь в ее объятия, почти сметая ее с ног.

— Божечки! Кто это в тебя вселился?

Она отступает и поправляет свое платье. Сегодня ее церковное одеяние насыщенного голубого цвета с черными оборками и черной шляпкой. Ее уродливая зеленая библия совершенно не подходит сюда, но она никогда не перестанет ее носить. Она досталась ей от матери. Я тяну ее к дивану и усаживаю на него.

— Мам, ты меня любишь?

— Ну, конечно же, люблю, малышка. Ты знаешь об этом.

— Значит, мам, прости, но время пришло. Ты должна рассказать правду.

— Правду о чем, милая?

— Правду о том, что случилось с Алиссой.

Она моргает, улыбка улетучивается с ее лица. Открывает свою крокодиловую сумочку и достает тюбик лосьона для рук. Он такой густой, такой белый, что напоминает глазурь. Кожа ее всегда грубая и сухая. Она может голыми руками достать пирог из печи, не дрогнув.

— Я... я не понимаю, о чем ты.

— Ты понимаешь. Ночь, когда умерла Алисса. Ты должна рассказать им...о своем плане. Я так больше не могу.

— Что ты имеешь в виду?

— Мамочка... я беременна.

Она моргает. Я вижу в ней чистой воды смущение. Это нехорошо. Напряженная, с маской строгости на лице, она встает и направляется к окну, прямиком к солнцу.

— Они отберут у меня ребенка, если ты не расскажешь им правду!

Ничего. Она уже где-то далеко. Она не может уйти. Она нужна мне здесь.

— Мамочка, пожалуйста, скажи что-нибудь.

Ничего. Эта женщина застыла, но мое сердце не может вынести этого мучительного ожидания. Затем, не говоря ни слова, она берет свою сумочку и идет к двери. Будто ничего не произошло.

— Нет, мама, стой!

Я вскакиваю, хватая ее за рукав, и тяну назад. Она разворачивается и молниеносно одаривает меня пощечиной. Жирный лосьон, подобно маслу, оставляет свой след на моей пылающей щеке.

— А теперь, послушай меня, маленькая паршивка, — в бешенстве говорит она, тыча пальцем мне в лицо. — Знаю, что в тебя вселился дьявол и вынудил убить ту малютку, но я не растила шлюху! Ты должна была думать головой, а не раздвигать ноги перед каким-то парнем!

В меня вселился дьявол? Она свихнулась. Окончательно свихнулась.

— А сейчас мне пора. Ты меня очень разочаровала. Мое давление, должно быть, подскочило до небес. Мистер Уортингтон будет волноваться.

Я снова тяну ее за рукав, пытаясь удержать.

— Мамочка, не поступай так со мной! Я сделала для тебя достаточно. Ты должна!

— Не могу ничего поделать! Я не сделала ничего плохого. Тебе придется научиться отвечать за последствия своих действий, дорогуша!

Она взрывается, в глазах ее пылает злоба. Затем, она хватает один из журналов для посетителей, скручивает его и, прежде чем я успеваю остановить ее... ШЛЕП! Герберт превращается в пятно, прилипшее к стене, с едва различимыми ножками и крыльями. Мое сердце уходит в пятки.

— Надоедливая мелочь, — бормочет она, отбрасывая журнал.

С этими словами, она поправляет свою шляпку и вылетает из комнаты. Все, что я могу, это смотреть, отвечать за последствия того, что я дала ей уйти. Опять.

4 глава

Из показаний Конни Джордж, старшей медсестры отделения интенсивной терапии для новорожденных, больница округа Кингс, Бруклин, Нью-Йорк

Даун Купер. Ого, не слышала этого имени долгие годы. Да, она работала здесь. Давным-давно. Первый уровень, отделение ухода за новорожденными. Она прекрасно сходилась с матерями, показывала, как кормить младенцев грудью и пеленать их. Безумно любила деток, иногда даже чересчур, знаете. В этом нет ничего страшного, но она всегда была немного... слишком инициативной. Любила обниматься, целоваться, все свое свободное время проводила с младенцами и их мамочками. Однажды я поймала ее кормящей и укачивающей ребенка в пустой палате. Она была странной, но безобидной.

Потом погиб ее муж, и она ушла в небольшой отпуск, а вернувшись, стала совсем другим человеком. Забывала заполнить карты, теряла сознание в родильных палатах, с роженицами была, как на иголках. Она даже начала петь и молиться над младенцами в отделении интенсивной терапии. Родителей это напрягало. Мне пришлось с ней попрощаться. Последний раз, когда я ее видела, она пришла к нам с дочкой. Я была рада ее увидеть. По крайней мере, она выглядела счастливой. И, не буду лгать, я работала здесь на протяжении двадцати пяти лет, с самого открытия, и никогда не видела, чтобы новоиспеченная мама выглядела такой... нормальной после рождения ребенка. Она сияла. Я думала, это пошло ей на пользу. Казалось, что ее малышка смогла вернуть ее на прежнюю колею.

Мама называет себя целительницей. Говорит, что у нее есть способность исцелять людей, как у Иисуса. Она всегда говорила об этом, когда у нее выдавался особенный день.

— Мои молитвы всесильны! Я могу исцелять слепых, возвращать мертвых к жизни. Такой меня сотворил Бог. Но я берегу свои чудесные молитвы для тебя, малышка.

Она молилась и за Алиссу. И вот, к чему это нас привело.

Тед берет меня за руку, но я едва могу это почувствовать. Всю неделю провела в оцепенении. Я ничего не чувствую, когда он заводит меня в Бруклинский Тех. Стальные двери захлопываются позади нас. Здание напоминает мне детскую тюрьму своими просторными голубыми коридорами и яркими больничными лампами. Запах столовской еды и пота из спортзала, впитавшийся в эти стены, выворачивает мой желудок наизнанку. Я останавливаюсь.

— Успокойся, — смеется он, подталкивая меня. — Все будет хорошо.

Я крепче сжимаю его ладонь.

Мы должны уйти отсюда. Это место опасно. Разве он этого не видит?

Тут полно детей. Они не знают меня, а я не знаю их, но они выглядят так же, как и заключенные в детской тюрьме. Их глаза лишены жизни, бесчувственные, кровожадные. Они чувствуют запах страха, исходящий от меня, как собаки. Они выстроились в очередь перед столом, находящимся вне поля нашего зрения, чтобы пройти еще один тренировочный ЕГЭ. Тед настоял на этом, хотя я уже не видела в этом экзамене никакого смысла.

Мы встаем в конец очереди. Тед пытается отпустить мою руку, но я ему не даю.

— Успокойся, — повторяет он, высвобождая свою руку из моего плена.

Я передвигаюсь в очереди медленными, шаркающими шажками. Каждые три минуты я оборачиваюсь и смотрю в угол, где меня ждет Тед. Он кивает мне и улыбается. Девушка позади меня замечает это и закатывает глаза.

— Как же чертовски слащаво, — бормочет она, и я двигаюсь вперед, опустив взгляд на свои кроссовки. Серые с голубыми найковскими вставками и черными от грязи шнурками. У девушки передо мной кроссовки розовые с бирюзовыми шнурками и бирюльками, свисающими с язычка. Они такие чистые, что с них можно было бы есть.

— Имя?

Женщина за столом выглядит так, будто выросла в приюте. Так бы сказала моя мама, увидь она ее. Загорелая кожа, короткие яркие рыжие волосы, золотая цепочка, куча браслетов, колец и, в довершении, в ушах красовались серьги-кольца.