Огненная земля - Первенцев Аркадий Алексеевич. Страница 14

Батальон не мог сразу брать с собой тяжелое оружие — орудия, танкетки. Быстроту «первого броска» ничто не должно стеснять. Высадку должна поддержать артиллерия с нашего берега. Поддержать не только на том участке, где будут нанесены секретные линии удара, но и на широком фронте, чтобы сбить с толку противника и распылить его внимание.

Букреев посещал артиллеристов и советовался с ними. На Тамань ушли гаубичные и пушечные артиллерийские полки, батареи подвижного дивизиона, известные расчеты офицеров Исаюка, Гарматы, Андрианова… Но оставались береговики — опытные люди, понимавшие, чего хотел от них Букреев. Для широкого артиллерийского наступления нужно много пушек. Сотни стволов должны быть направлены на противника. Кроме того, должно быть и нападение с воздуха. Букреев понимал, что успех десанта зависел не только от подвига группы моряков, но и от объединенных усилий армии, флота и авиации. Порвется одно звено в этой цепи, и может рухнуть в море протянутая через пролив цепь. Летчики и артиллеристы должны точно знать, где находятся люди десанта. Поэтому надо укрепить связь, сигнализацию.

Батальон брал с собой все, что нужно: телефонные аппараты, кабель, радиостанцию. Но нежная аппаратура «высшей связи» (как называли на фронте радиотелефонную связь) могла быть повреждена — ведь немного нужно, чтобы вывести ее из строя. Поэтому на вооружение поступала дублирующая система «низшей связи»: свистки, условные оптические сигналы и проч. Батраков и Баштовой рекомендовали установить связь внутри боевых групп — рот и взводов.

…В день отдыха роты направлялись в гарнизонную баню. Наконец-то бойцы шли по улицам города налегке. Молодые люди, с которых было снято бремя оружия, расправили плечи, повеселели.

Наблюдая за своими людьми, Букреев вспомнил почти забытого им майора Тузина. Он ушел из батальона незаметно, заместителем начальника в какую-то тыловую часть. Букреев припомнил его суждения о сложности роли командира в отряде морской пехоты и невольно подумал о своей морской фуражке, притронулся к ней рукой.

Батраков стоял рядом с ним, влюбленно посматривая на своих «орлов». На его голове была все та же фуражка с цветным околышем. Букреев рассказал Батракову свой разговор с Тузиным о «маскараде». Батраков внимательно слушал комбата.

— Чепуха! Что тот Тузин понимал?

— Но вы-то… носите пехотную фуражку, — заметил Букреев.

— Я? — Батраков расплылся в улыбке. — Ко мне так привыкли. Вроде военной хитрости: красный околышек во время боя видней.

— Для противника?

— Чепуха — для противника! Для противника я не стал бы стараться. Для своих… Ведь у нас ни погон не бывает на ватниках, ни других различий. А в бою все так закоптятся, так становятся друг на друга похожи, что отличить невозможно. Вот тут и нужно отличие. У меня — околыш.

— Вот оно что! Тогда меня могут с кем-нибудь спутать, — пошутил Букреев.

— Кому надо — не спутает.

Таня, уже принятая в батальон, шла рядом с командиром пулеметного взвода Горленко. Девушки гарнизона имели свой банный день, но как медицинская сестра она должна была, проводив роту, дежурить на санитарном посту.

Таня и Горленко служили раньше в 144-м батальоне.

— Они вместе сражались на перевале, — сказал Батраков.

— Вот оно что! Не знал…

— Такие подробности сразу и не узнаешь, — ответил Батраков, с восхищением вслушиваясь в грянувшую песню:

— Слышите? Это, пожалуй, получше «Софьи Павловны».

— Новая песня?

— Новая… Яровой сам роту подучил. Хороший он парень, этот Яровой.

Матросы пели:

Глава одиннадцатая

Ночью Букреев обходил казармы батальона. Он шел уверенными шагами хозяина по выскобленным до желтизны полам коридоров и делал кое-какие замечания дежурному, старшему лейтенанту Цибину. Манжула неслышно двигался за ними.

Люди спали, разметавшись после жаркой бани, на соломенных матрацах, на нарах, сколоченных из толстых ветвей деревьев и теса. Букреев с удовлетворением видел, что теперь уже никто не спит на полу, в одежде и обуви, под головами у людей подушки, а не коробки с пулеметными лентами или автоматные диски. Оружие, поблескивая сизой смазкой, стояло в пирамидах. Букреев находил, что Геленджик достаточно далек от фронта, чтобы искусственно не создавать здесь фронтовых условий и не доматывать силы людей после тяжелых полевых занятий. Солдат должен уметь молниеносно изготовиться по тревоге, но его нельзя беспрерывно держать в напряжении.

Моряки, в свое время приученные на кораблях к аккуратности, быстро возродили и на суше корабельные порядки. Но все же приказание Букреева о побелке стен встретило неодобрение: «Чего их белить? Все равно скоро уходить». Сейчас, видя выбеленные стены, застекленные рамы, чистые постели и полы, Букреев был доволен.

Уставшие за день люди спали тревожным, но глубоким сном.

Ежедневно в батальон приносили сотни конвертов, и, когда почтальон вытряхивал мешок с письмами, их быстро расхватывали сильные, подрагивающие от волнения руки. Люди вскрывали конверты и жадно читали письма, оставаясь наедине с теми, кто называл их в письмах Петями, Колечками, Ванечками… Им писали матери, отцы, сестры, любимые девушки. Для них они — прежние: ласковые, нежные, застенчивые ребята; дети — для матерей, братишки — для сестер, сверстники — для девушек, учившихся вместе с ними в школах, маршировавших в пионерских лагерях, танцевавших на вечеринках.

Яровой спал на койке, строго сдвинув брови и сложив на груди смуглые руки. Любимец своей роты, он заслужил на поле боя погоны офицера. Позади Ярового спали бойцы его роты. Казалось, рота и сейчас распределилась так, чтобы мгновенно, по приказу своего командира, броситься к оружию.

Каганец отбрасывал на лица спящих неровные световые блики. Букреев заметил, как Яровой чуть приоткрыл глаза и взглядом провожал его, пока он осматривал оружие, обувь, промоченную при высадке.

— Обувь надо просушивать, — заметил Букреев Цибину. — За этим должны следить дневальные.

Пулеметчики Степняка спали в большом зале на нарах, поставленных вокруг пулеметов, укутанных промасленными чехлами. Степняк лежал так, что его голова была ниже крутой волосатой груди, порывисто подымавшейся от дыхания. Во сне подрагивали и насмешливо кривились его губы, и у глаз, оттененных длинными, словно девичьими ресницами, собирались насмешливые морщинки. Рядом со Степняком спал сержант Василий Котляров, бывший пулеметчик мотобота, прошедший свой путь от Измаила до Геленджика, а с другой стороны — Шулик и долговязый Брызгалов. У Шулика совсем юное лицо, русые, рассыпавшиеся после мытья волосы, тонкое запястье руки, и на ней — татуировка, наполовину прикрытая рукавом тельняшки.

Брызгалов, в отличие от своего друга, спал тревожно, лежал на животе, уткнув лицо в ладонь. Он глухо стонал, иногда громко вскрикивал. Тогда стриженая его голова приподнималась от подушки. Поводив сонным, мутным взором по комнате, он снова опускал голову на ладони и засыпал.

Дневальный Курдюмов — дядя Петро — стоял возле Букреева, осматривавшего пулеметы, и с неудовольствием следил за бормотанием Брызгалова. Брызгалов опять что-то закричал. Курдюмов придвинулся к нему и слегка толкнул его прикладом винтовки.

Брызгалов поднялся, протер глаза:

— Тревога?

— Спи, спи… тише! — зашипел дядя Петро. — Командира побудишь. Сам знаешь, какой у него сон соловьиный.